– Голодная, небось? – спросил он и удивился, как глухо, незнакомо в стенах башни звучит его голос.
Кошка не ответила, лишь раздраженно дернула лопоухими ушами, но Августу и не требовался ответ, он и без того знал, что доставшаяся ему зверюга вечно голодна. В корзине с гостинцами нашлась большая бутыль с молоком. Август плеснул его в найденную в завалах грязной посуды плошку и поставил перед лежаком. Себе налил тоже, прямо в граненый стакан, который до сих пор пах самогоном. А и пусть! Выходить из маяка за водой не хотелось. Все в той же корзине обнаружились фирменные пироги Ксении. Наверное, свежих напекла, специально для Августа. Он впился зубами в пирог, сделал большой глоток молока и зажмурился. Вкусно! Почти как раньше, когда он еще был не сумасшедшим отшельником, а нормальным человеком, когда еще помнил, какая жизнь на вкус, и умел этой жизнью наслаждаться.
– Есть иди, – сказал, не открывая глаз, и услышал не то шелест, не то шорох.
Кошку не пришлось звать дважды, она спрыгнула с лежака, осторожно, словно опасаясь подвоха, подошла к плошке, понюхала молоко, фыркнула. Может, в плошке тоже когда-то раньше был самогон? Август не помнил.
– Ничего, – сказал раздраженно, – и так сойдет. Чай, мы с тобой не баре.
Кошка согласилась, что они не баре, и принялась лакать молоко, сначала осторожно, а потом уже и с жадностью.
– Это теперь твой дом. Не хоромы, конечно, но уж как есть. Мыши тут водятся. И птицы разные гнездятся. Так что, если не будешь лениться, с голоду не помрешь. – Август жевал пирог с зайчатиной и говорил с набитым ртом. – А на меня не надейся. На меня нынче надежды никакой. Поняла?
Кошка ничего не ответила, лишь дернула тонким, облезлым хвостом. Наверное, смирилась с неизбежным. Хорошо ей, вот сам он смириться никак не может. Не оттого ли и не остался в башне, как планировал, а, сунув гостинцы в шкаф с книгами, подальше от мышей и зверюги, вышел на полуденный солнцепек.
Солнце палило нещадно, так, что чистая, выстиранная и выглаженная рубаха почти сразу же пропиталась потом и прилипла к спине. Но жара не доставляла таких мучений, как раньше, лишь легкое неудобство. А в былые времена, помнится, Август жару ненавидел, сердце забивалось, как от быстрого бега, и виски начинало ломить невыносимо. В такие дни он предпочитал отсиживаться в прохладе дома, во двор без лишней надобности не выходил. Еще и хандрил к тому же, словно не было в его жизни большего горя, чем какая-то там жара. Не знал он, глупец, тогда еще, какое горе на самом деле.
А окрестности замка изменились. На этот берег острова Август давно не заглядывал, не интересовался дальнейшей судьбой своего детища, думал, что и остальные не интересуются. Оказалось, ошибался. Определенно, теперь дом был готов не просто для жизни, а для очень комфортной жизни. У него имелось два лица, два фасада. Суровое, с грубыми, четкими линями, присущими замковой архитектуре, смотрело на озеро сквозь узкие прорези окон, нависало громадой восточной башни над самой водой. И притворяющиеся спящими горгульи пристально всматривались в свое отражение. Любовались? Ужасались? К воде же вела мощенная камнем дорожка, достаточно широкая, чтобы по ней можно было прогуливаться парой. Дорожка вилась между вековыми соснами и упиралась в дощатую пристань. В тени дома прятался колодец, который не решились засыпать, но облагородили новой каменной кладкой и укрыли от посторонних глаз деревянным навесом. Хорошо, что колодец цел, уж больно вкусная в нем вода.