— Но, ваша милость! — встрял Расмус — Господин капитан Андрэ приказал нордмана ловить, а как поймаем, ему предоставить, вы-то езжайте, а Лошадя надо бы в холодную посадить.
Я и не знал, что Уильям умеет строить столь ужасные рожи, с какой он обернулся к дружиннику.
— А я говорю, пусть собирается!!! — тут голос Уильяма позорно дал петуха — Здесь нет капитана, здесь есть я, старший сын барона Вильгельма, и будет так, как скажу Я!
Расмус пребывал в затруднениях, и я его понимаю.
Если как есть поглядеть — напрямую он Уильяму не подчиняется, он человек его отца, барона Вильгельма, а командует дружиной капитан. Но ни капитана, ни самого барона тут нет, а есть старший баронов сынок в не самом лучшем расположении духа. И неприятностей он может доставить простому вояке много: на непыльное местечко в дружине Вильгельма должно найтись немало охотников помоложе и покрепче стареющего Расмуса. Да и не вечен старый барон, а наследовать его дом и хирд будет этот самый Уильям, что тоже не придает радужных оттенков противостоянию с юнцом, который по молодости лишними дырками в голове не обзавелся, дурной памятью не страдает, и, как выпадет случай, обязательно припомнит Расмусу, как тот его, Уильяма, против шерсти погладил, еще и при толпе свободных бондов. А уж те-то в восторге: столько интересного в Прилучине за раз не случалось, наверное, никогда.
— Как скажете, ваша милость, — наконец отозвался Расмус, приняв решение — Только зря вы с Лошадем якшаетесь. Лиходей или болотный несун он, за хорошим человеком господин капитан погоню снаряжать не стал бы.
Уильям не обратил на его слова никакого внимания.
— Сварти, седлай коня. Мы выезжаем немедленно.
— Батюшка ваш и капитан Андрэ этого не одобрят, — глухо пробубнил стражник.
— Исчезни! — обернулся к нему баронский сын.
— Слушаюсь, ваша милость, — Расмус потопал к воротам, с ним последовали и его товарищи. Он что-то вполголоса им выговаривал, махал руками. Мне удалось разобрать пару фраз: «к капитану, по дороге на Дубки», и «в замке сменишь коня».
Судя по еще более помрачневшему лицу моего друга, хороший слух был не только у меня. Он также немедля отбыл собираться в путь.
Но повторять трижды и мне не надо было. Верный мой Стофунтов так и стоял привязанный, с мешком овса на морде, а седлать эту животину я уже более-менее научился. Я не стал отбирать дары, что привез Тому, как и проклинать его — он и его родственница спасли мне жизнь, я ел их хлеб и спал под их крышей, а злом за доброе платить не годится. Но и разговаривать с ним не хотелось.