Позади короля и принца фоном изображен балдахин с королевским гербовым щитом, и над всем этим – золотая тугра, как нимб, которым старые церковные иконописцы украшали головы святых праведников.
В самом центре картины, все еще наполовину скрытый покрывалом, за которое уже в полном отчаянии дергали пажи, был сам король. Художник сделал его центром, сердцем изображения: плотный сгусток цвета, золотое солнце. Огромные рукава из золотистой ткани, толстые, как подушки, грудь дублета украшена разрезами, обшитыми белым шелком, а его полы – вышиты красным и золотым. Широко раздвинутые крепкие ноги обтянуты штанами цвета слоновой кости с ослепительным серебряным отливом, и в результате его голени сверкали, а колени вообще походили на две маленьких луны. Отделанный соболем гаун[18] распахнут и откинут на плечи, кажущиеся еще более широкими из-за набивки. Его лицо выглядит большим, бледным и лишенным морщин, а когда я увидела его гульфик…
– Боже мой, – тихо произнесла я.
Огромный гульфик цвета слоновой кости горделиво возвышался в самом центре его туловища, в центре центра картины. Гигантский, бледно светящийся среди золота и красного, он громко возвещает: «Перед вами детородный орган короля. Восхищайтесь!»
Я кусаю щеку изнутри, чтобы ни в коем случае не засмеяться, и даже не смею посмотреть на Екатерину Брэндон. Должно быть, художник лишился рассудка, если решился на подобную дерзость. Даже король с его непомерным тщеславием не может видеть это иначе как нелепым.
Но потом пажи наконец справляются с покрывалом и открывают оставшуюся часть портрета, – и я вижу свое собственное изображение.
Я сижу слева от короля, в платье, которое мы выбирали вместе с художником: красное нижнее платье и рукава, чтобы сочетаться с красным на костюме принца Эдварда, и в золотом верхнем, сочетающемся с пышными рукавами короля. Белый горностаевый подбой и манжеты на рукавах символизируют мое положение. Выбранный художником арселе и пояс великолепно прописаны в мельчайших деталях; моя кожа так же бледна и обладает тем же волшебно светящимся перламутровым оттенком, что и ноги короля. Но вот мое лицо…
Мое лицо?
По залу пробежал гул голосов, словно шорох листьев, влекомых ветром в осеннем лесу. Я слышу, как люди говорят «вот уже не ожидал…», и «но это же не…», и «да это же…», но ни одна из этих фраз не находит своего окончания. Словно никто не хочет облечь в слова нечто болезненно, ужасно очевидное, и что с каждой минутой становится все более и более очевидно. Постепенно в зале воцаряется тишина, кто-то прочищает горло, кто-то просто отворачивается, словно не желая больше смотреть на портрет, но потом, не в силах противиться любопытству, все они оборачиваются ко мне.