– Ну–ка, Клаша, милая!.. – кивал он ей наконец. Зажигали обычную толстую свечку и погружались в благоговейное молчание. Клавдия Петровна, рассеянно улыбаясь, встряхивала рукавами широкой блузки и начинала постепенно суживать глаза, что–то пришептывая. В какое–то мгновение из ее глаз на пламя, казалось, высверкивало узкое лезвие, подобное сфокусированному лучу фонарика. Огонь свечи испуганно отрывался от фитиля, зависал в воздухе и… гас, Сергей вскакивал и с почтительным поклоном целовал руку уникальной цыганке.
– Налей глоточек, Сереженька! – утомленно и расслабленно выстанывала Клавдия Петровна, рукавом картинно омахивая запотевшее лицо.
– Как вы это делаете? – спросил я у кудесницы.
– Не знаю, – ответила она, придерживая большим пальцем таинственно опорожненный стакан. – Не знаю, дорогой. Сама не знаю.
– Она не знает, – подтвердил Сергей. – Так же, как голубь не знает, почему он летает, а рыба не думает об устройстве своих жабр… Но мы скоро взлома>: ем эту дверь! Ты постарайся понять, когда я тебе говорю…
В столовой Афиноген взял себе окрошку, шницель, салат, компот – все это поставил на мокрый, липкий поднос и понес по залу. Свободных мест не было. Столовая № 3 примыкала к городскому рынку и была пристанищем торговых людей. Около пустой вешалки старушка продавала соленые огурчики поштучно. Огурчики ей передавала в десятилитровой стеклянной таре буфетчица, бывшая скорее всего с ней в доле. Торговля огурчиками, помятыми, похожими одинаково на блины и кильку, шла бойко, потому что мужчины заходили в столовую не только за тем, чтобы поесть, чаще вообще не за этим, а за тем, чтобы в культурной обстановке пропустить стаканчик–другой. Стаканы тоже отпускала буфетчица из рук в руки, оговаривая право на бесплатный прием бутылок. Она была настолько увлечена огурцами и стаканами, что желающие просто купить бутылку воды или пачку сигарет успели образовать очередь до дверей.
«День сегодня никогда не кончится, – думал Афиноген. – Слишком жарко, все растает».
В тарелки на подносе он старался не заглядывать, хотя уже заметил, что в окрошке плавает пожухлая веточка сирени, а у шницелевой вермишели края засохли и пожелтели, как заусеницы на ногтях.
Наконец он высмотрел свободный стул и подсел к трем юношам с раскрасневшимися лицами. Тут пир шел горой, и давно. Ребятки были в той стадии мироощущения, когда бутылки уже не прячут под стол.
Витийствовал худой детина в батнике.
– Нинка – тьфу! Мне с ней детей не крестить. Мне ее подружку желательно занавесить. Это, старики, мечта кабальеро. Походка, манеры, ноги – все при ней. Но с норовом! Я ей – и так, и по–другому. Никак. Купил, старики, брошку. Не постоял за ценой, – на, гадина, получи подарок… Старики! Не взяла. Я толк в женщинах знаю, эта – особенная. Круглая, как мяч, бедра, старики, ужас. Стоит, а бедра вибрируют. Взгляд – сдохнуть. Но – ни в какую. Брошку не взяла, морду воротит. Ах, думаю, давай напрямки. Говорю ей: мне на Нинку – тьфу! – хочу переиграть этот пасьянс. Согласна? Молчит, старики. Никак не притиснешься. Что делать, пацаны?