– Весь народ за вас, – возбужденно заверещала она, – ждем не дождемся, когда же уберут этого… Вы, Георгий Данилович, только скажите, когда выступать, только знак подайте.
– Да нет, я не про это. – Сухомятин досадливо поморщился. Стукалина багровела нехорошим азартом, и ему было стыдно, что приходится обращаться за советом к ограниченной, почему–то обозленной на Карнаухова женщине. Правда, другого выхода он не видел, с ней по крайней мере можно не бояться подвоха. Она будет предана ему до конца. «К сожалению, – подумал он философски, – не всегда мы сами выбираем себе сторонников».
– Клава, надо, во–первых, нарисовать объявление, текст я вам составлю. В понедельник будет собрание отдела, общее. Во–вторых, хочу просить вас выступить на этом собрании. Так сказать, от лица низовых сотрудников.
Стукалина держала нос по ветру.
– Не беспокойтесь! Я так выступлю – гром прогремит. Я ему устрою финскую баню! Никогда прежде не выступала, не люблю, а тут выступлю, постою за справедливость.
– Отлично, – голосом Кремнева похвалил он. – Хотелось, чтобы и другие наши товарищи не отмалчивались. Это будет откровенный нелицеприятный разговор. Довольно шептаться по углам.
>! – Выступлю! И другие выступят. Измучился народ под его начальствованием, натерпелся унижений. Инна Борисовна выступит непременно… Кабы еще этих урезонить, никогинщиков. А то ведь они тоже, поди, поползут на трибуну. Кабы им заранее хвосты прищемить.
– Как?
Стукалина надулась коварством, как шар водородом, понизила голос до глухого пощелкивания; хотя никто их не мог слышать, коридор был пуст – обеденный перерыв.
– Главный заводила у Карнаухова, собутыльник его Мефодьев Кирилл Евсеевич. Он из ума–то давно выжил, но может скомпрометировать. К нему некоторые по глупости прислушиваются. Его в этот день отослать бы куда–нибудь подальше… Я после придумаю. Хоть бы и звонок из райкома организовать – он же парторг. Мальчишки еще, сопляки наши отдельские, куряки которые, – им бы только дай языками потрепать. Хорошо ихний самый жуликоватый в больницу угодил. Допредставлялся, голубчик.
– Данилов?
– Генка, он. У него за место человечьих слов яд изо рта вытекает. С ним в комнате Наталья Иосифовна работает, женщина культурная, робкая, четверо детишек у ней. Жаловалась мне! Бывало, наслушается его диких признаний – ночами после мается, не спит. Почему, я вас спрашиваю, дозволено изголяться над пожилой заслуженной работницей? Кто дал такое право? Ну, мы–то с вами знаем кто.
Легок на помине, вышел из своего кабинета и поравнялся с ними Николай Егорович. Как обычно, шагал он тяжелой походкой, смотрел прямо перед собой, но зорко все примечал. Сухомятин от неожиданности покраснел, как краснел давным–давно в безмятежные юные годы, пойманный учителем на списывании. Клавдия Серафимовна поздоровалась ангельским голоском: