– О женщинах, дорогой друг, надо говорить умеючи, – попенял он худощавому Нинкиному дружку. – О них поэты слагали стихи, а ты? «Гадина, детей не крестить» – разве так можно? Разве согласится после этого культурный человек пить с тобой благородный вермут.
– Ты – культурный?! Лева, слыхал? Ха–ха! А, Лева!
Афиноген опечалился.
– Ну, что ты заладил – Лева, Лева. В твои годы, сынок, достойно обращаться за помощью только к господу богу. Попроси его, чтобы он вбил в твой медный калган хоть одну, честную человеческую мысль, Помолись, это не стыдно.
Худощавый задергался, заперхал и изобразил звериное лицо, но Лева осадил его, царственно положив ему руку на плечо.
– Пусть выскажется.
Афиноген спокойно под стальными взорами корешей дожевывал шницель, переведя замутненный печалью взгляд на Леву.
– Я понимаю, что ты у этих огольцов заместо бугра, по–нашему – офицера. Вот вершина, которой ты достиг к двадцати примерно годам. Действительно, высоко забрался, снизу и не достанешь., Запугал двух сопляков. Отчего же ты меня боишься, браток? У тебя вон за спиной двое торчат, а ведь я один. А я. тебе объясню, почему ты боишься, – Афиноген почувствовал себя как бы на собрании в родном коллективе. – Во–первых, ты привык действовать наверняка, и понимаешь, что тебе необходимо выставить против меня еще человек пять центровых, троих–то вас я отлуплю за милую душу, не сомневайся. Во–вторых, ты, видимо, из тех тараканов, которые привыкли науськивать и загребать жар чужими руками. Посмотрите, с какой грязью вы меня смешали, милашки. Вы хотели заставить меня лакать насильно вашу отраву. А я ведь не животное, нет. У меня есть право выбора. Как же так, вы ни с того ни с сего хотели лишить живого, незнакомого человека права выбора. Это же фашизм, дорогие мои подонки.,
– Теперь точка! – выдавил багровый и трезвый Лева. – Теперь вставай и айда на улицу.
– Допейте винцо–то.
– Допьем, не щерься!
Лева разлил поровну в три стакана, и мальчики выдули вермут в торжественном молчании. Федя поперхнулся, и Афиноген любезно похлопал его по спине. Потом потопали на улицу.
Жаркий денек распалился еще пуще. Близкое, само себя прикоптившее солнце пекло немилосердно, плавило асфальт и слизывало краску с домов. Пахло резиновым клеем. Дождя не было третью неделю. Феду– линск задыхался. Безупречно голубая косынка неба не пропускала на город ни малейшего ветерка. Одинокая
дворняга с сизыми пятнами проплешин дремала на газоне, высунув из пасти алый, с беловатым налетом язык. Очумевшая зеленая муха ползла по сухому собачьему носу и не решалась взлететь. Деревья поникли и по–осеннему отливали золотом. Все, что двигалось, – двигалось как при замедленной съемке: люди, машины, звуки.