Насчет политических процессов Молотов утверждал: «Что-то правильно, что-то неправильно. Конечно, разобраться в этом невозможно. Я не мог сказать ни за, ни против, хотя никого не обвинял. Чекисты такой материал имели, они и расследовали... Было и явное преувеличение. А кое-что было и серьезно, но недостаточно разобрано и гораздо хуже можно предполагать».
По поводу своего друга Аросева заметил: «Пропал в 1937-м. Преданнейший человек. Видимо, неразборчивый в знакомствах. Запутать его в антисоветских делах было невозможно. А вот связи... Трудность революции».
На вопрос Чуева:
— Вы не знали об этом?
Молотов ответил:
— Как не знал, знал!
— А нельзя было вытащить его? — осведомился Чуев.
— А вытащить невозможно, — сказал, как отрезал, Вячеслав Михайлович.
— Почему?
Молотов наставительно пояснил:
— Показания. Как же я скажу? Мне давайте, я буду допрос, что ли, вести? Невозможно.
— А кто добыл показания? — спросил Чуев.
— Черт его знает! — в сердцах ответил Молотов.
— Может, сфабриковано все это было? Враги-то тоже работали, — ухватился за спасительную версию о происках врагов Чуев.
— Безусловно, — радостно подтвердил Молотов. — Работали, безусловно работали. И хотели нас подорвать.
Но тут Феликс задал бестактный вопрос:
— Вы Аросева хорошо знали, преданный человек. Такие вещи не совсем понятны.
Молотов почувствовал здесь намек: «Хорошо, мол, знал друга, считал его человеком преданным партии, а не заступился за него». И Вячеслав Михайлович поспешил перевести стрелки:
— Вот непонятно, а это очень сложное дело, очень. Мою жену арестовали, а я был член Политбюро.
— Выходит, тогда Сталин виноват в таких вещах? — настаивал Чуев.
— Нет, нельзя сказать, что Сталин... — промямлил Молотов.
— Ну а кто же? — продолжал напирать Чуев.
— Без него, конечно, не могли, — сдался Молотов. — У него было сложное положение, и столько вокруг него было людей, которые менялись...
— Вы знали, Сталин знал с положительной стороны, а человек пропал... — продолжал сокрушаться Чуев.
— В этом смысле была очень жесткая линия, — только и нашел что сказать Вячеслав Михайлович.
— А в чем Аросев провинился?
— Он мог провиниться только в одном: где-нибудь какую-нибудь либеральную фразу бросил, — неуверенно предположил Молотов.
— Мало ли что мы говорим, — заметил Чуев, который и сам в беседах с Молотовым в выражениях не стеснялся.
— Мог за бабой какой-нибудь, а та... Шла борьба.
Молотов не захотел признаться в том, что попросту струсил. Боялся последовать вслед за другими, собственную жизнь выкупал головами тех, кого включал в списки на расстрел. Кстати, многочисленные письма к Молотову с просьбой защитить от репрессий, как правило, оставались без ответа. Вернее, Вячеслав Михайлович мог порой по доброте душевной как-то облегчить участь родственников репрессированных — например, распорядиться вернуть конфискованное пианино девочке, чей отец был отправлен в ГУЛАГ. Но вот чтобы вытащить кого-то из ГУЛАГа или из внутренней тюрьмы на Лубянке (если человек еще только был под следствием) — такого за Вячеславом Михайловичем не числится. Это значило — поставить под сомнение деятельность органов НКВД, а Молотов смертельно боялся, что при случае ему могут припомнить поддержку «врагов народа» — со всеми вытекающими для Председателя Совнаркома пренеприятнейшими последствиями. Потому и за соратника по первым годам подполья не заступился, и жену не стал защищать, а послушно развелся с ней.