На паромах в Венеции Сосия старалась держаться рядом с другими женщинами достаточно близко, чтобы уловить запах пота, смешанный с их духами из циветты, желая знать, что случилось с ними утром или днем – менструация или совокупление. Тех, от кого исходил аромат последнего, она одаривала кривой улыбкой соучастницы, отчего женщины заливались смущенным румянцем, утыкаясь в свои корзины с вишнями, или принимаясь теребить концы своих шалей, или без нужды поправлять ленты на головах у детей.
Уличные шлюхи демонстративно воротили от нее носы. Они не желали иметь ничего общего с такими, как Сосия Симеон, пусть даже не подозревая о том, что она – еврейка. Ее чужеродность раздражала и нервировала их, а исходившая от нее аура недоброжелательства была настолько сильной, что казалась заразной. Она выглядела способной украсть у них последние остатки невинности, отравив разрозненные обрывки сладких воспоминаний, которые у них еще оставались.
Если бы кто-нибудь спросил ее об этом, она не задумываясь ответила бы, что ненавидит Венецию, однако город как нельзя лучше устраивал Сосию Симеон и вполне подходил для ее целей. Она больше походила на героиню какого-нибудь романа, живущую на страницах книги, чем на живого человека из плоти и крови, волей судьбы и обстоятельств оказавшегося здесь. Сосия любила книги, когда не читала их вслух Рабино. Ей нравился тот выбор окружающих миров, что они предлагали, так непохожих на замкнутую среду супруги еврейского доктора в Венеции. Читая книгу, Сосия могла воображать себя мужчиной или женщиной, властной или бессильной. Чем больше она думала об этом, тем сильнее убеждалась в том, что имеет полное право примерить на себя все эти жизни, почерпнутые из интриг Ветхого Завета или живописных, аморальных восточных сказок. Ценности легендарного Востока привлекали ее куда больше: хитрость, коварная месть и тайна.
И Венеция, казалось, была создана для них. Еще со времен крестовых походов город обзавелся не просто обильной добычей: он присвоил себе и представление о красоте, слегка видоизменив его и сделав своим собственным. Его архитекторы стали копировать ажурную каменную вязь Востока и строить дворы, отгороженные аркадами, вывернув их наизнанку, так что отныне уединенная скромность внутренних убежищ исподволь, но все-таки выставлялась в Венеции напоказ. То, что в Алеппо выглядело непроницаемым, становилось доступным в Венеции. Любой мог пройти по одной из бесчисленных улиц и заглянуть в искусно вырезанное в камне отверстие, чтобы увидеть, как Сосия и ей подобные получают свои честные и бесчестные удовольствия. А она знала, что за ней наблюдают, и от этого наслаждение становилось еще острее.