«Ты для меня – все, – напишет он, – ты – запах мускуса и музыка моей жизни».
Он напишет ей: «Люби меня всегда, потому что ты для меня – зерно и трава».
А иногда он будет переписывать для нее своей рукой какое-нибудь четверостишие Катулла, которое прекрасно показывает, что это такое – быть влюбленным.
Много дней подряд он мысленно составлял свои любовные послания; когда он доведет их до совершенства, вот тогда и начнется восхитительная игра.
* * *
Он купил его в Ca’ Dario в тот самый день, когда задул сирокко[160].
Разумеется, ему следовало находиться в stamperia, но вместо этого он бродил по городу, где его легко могла подстеречь беда. У нас полным-полно проблем – с Жансоном, с этим священником из Мурано, с неоплаченными долгами, – а он приносит домой эту ужасную штуку, за которую заплатил серебром, которое заработал на книгах!
Если он стал уж настолько венецианцем, что должен покупать предметы роскоши, тогда почему он не купил рубин из Балашана или белого верблюда из Калачи? Почему именно этот жуткий ящик?
Всем известно, что ни мужчина, ни животное, ни женщина не могут работать, когда начинает дуть сирокко. Художники не рисуют картин. Торговец, продающий жареные тыквы и горячие груши, закрывает свою лавку и идет домой, чтобы спрятать голову под одеялом. Продавцы париков на Сан-Марко опускают свои волосатые шесты, потому иначе ветер распрямит все кудряшки и начнет гонять по площади клочья волос. Даже вечно голодные куртизанки дарят свои милости весьма избирательно и неохотно. А те из нас, кто и так сидит дома, с гораздо большим негодованием, чем давеча, смотрят на грязное крыльцо соседа.
Поэтому я думаю, что это проклятый сирокко, воняющий козлом и пропахший чумой, привел его к Ca’ Dario. Но ведь не ветер выдул у него монеты из рукава и заплатил за этот ящик! Я даже не представляю, как он вообще попал туда. Я лично не пошла бы в то место ни за какие коврижки. Он говорит, что все это – сказки. Он говорит, что это – всего лишь дом. А дом не может причинить тебе вреда, говорит он.
Но я знаю, что Ca’ Dario – не просто дом. Однажды, когда была еще девчонкой, я хотела пробежать мимо него. Все его стекла были темными, как и сейчас, поскольку последние жильцы давно умерли, и никто в здравом уме не вошел бы в него по доброй воле ни днем, ни вечером.
Даже когда мне было всего десять лет, я знала, что мимо него надо бежать стремглав. Мне не нужно было говорить, что он плохой. Я сама знала об этом. Четыре его трубы цепляли небо, а на стене росли густые кусты, которые наклонялись ко мне, чтобы схватить меня своими цепкими ветками. Дом страстно желал заполучить меня.