Если я молчу, ему кажется, что враг – то есть я – становится сильнее. (Это неправда, естественно. Против его ярости я чувствую себя слабой, как котенок.) Потом он находит в себе злобное недовольство, и я начинаю бояться того, что он скажет дальше. Его слова будут безжалостными. Поэтому я выхожу из комнаты, если могу, ведь его оружие готово причинить мне боль, а залечить нанесенные им раны будет очень непросто. Он же говорит, что больше всего ненавидит, когда я выхожу из комнаты.
А теперь настал черед самого плохого: враждебность распространилась на наши акты любви. Я думаю, что он приходит в нашу постель только для того, чтобы доказать: он по-прежнему остается моим мужем и больше никто не может иметь меня. Он похож на ребенка, которому надоела игрушка, но который начинает кричать, как резаный, если кто-нибудь посмеет прикоснуться к ней. Он по-прежнему каждую ночь любит мое тело, но я думаю, делает он это для того, чтобы продолжить спектакль и сохранить видимость спокойствия там, где раньше каждый день жила радость.
«Спасибо тебе», – говорим мы после. Я – ему, а он – мне, словно мы друзья, которые оказали друг другу услугу. Быть может, это – немецкий способ любви, и теперь он вылез наружу.
Он откидывается на спину, и в глазах его и на губах читается зевота. Таким образом, думаю я, он дает мне понять, что хочет спать и что я должна лежать тихо, не приставать к нему с поцелуями и не брать его за руку, чтобы он не думал, будто мне нужно что-то еще. Если я глажу его по голове, он не мурлычет от удовольствия, как бывало раньше. Он лишь замирает в напряженном молчании.
А потом он лежит неподвижно, не прикасаясь ко мне. Он не спит и потому слышит, как я глотаю слезы, когда они подступают мне к горлу. Мне кажется, что он хочет попробовать мою боль на вкус, медленно и со смаком, как вино. Словно намерен потешить свою гордость тем, что я хочу его, а он меня – нет. Когда он слышит, как я давлюсь рыданиями, то спустя долгое время негромко, словно боясь заговорить ясным голосом, спрашивает: «Я сделал что-то плохое, что причинило тебе боль?»
Что я могу сказать? Неужели ему действительно нужен ответ – или он просто издевается надо мной? Пытается разбередить мою боль, чтобы она стала еще сильнее? Мне становится стыдно, я чувствую себя глупой, обездоленной и разоблаченной. Неужели все настолько плохо, что он больше меня не хочет? Я начинаю перечислять то, что в нем есть хорошего: он добрый, он любит нашего сына, он много работает, он никогда не поднимает на меня руку…
Я презираю себя за подобные мысли и говорю себе, что у меня есть все, чего хотят нормальные жены. Что же я за шлюха, если мне требуются дикие и пылкие акты любви? Мне стыдно оттого, что они настолько нужны мне, и еще оттого, что без них я чувствую себя подавленной. Я слыхала, что в Венеции есть одна куртизанка, оказывающая жаркие и редкие услуги. Но если клиент ее не удовлетворяет, она швыряется в него яйцами, когда он собирается уходить. Неужели и я такая же? И чрезмерные удовольствия прошлого испортили меня?