Но гнев ее не угас окончательно. Она должна была заставить Рабино страдать еще сильнее. Сосия окинула взглядом Ковчег[166] с его шелковой занавеской. Тора, как всегда, была разряжена, словно принцесса, – единственный предмет роскоши в их доме, – но она знала, что даже долготерпения Рабино не хватит, чтобы безропотно снести надругательство над символом веры, которую, как он наивно полагал, они оба разделяют.
– Я покажу ему, во что верю! – вслух сказала она.
Вбежав на кухню, Сосия выхватила из каменной миски головку творожного сыра. Вернувшись в soggiorno, она завернула сыр в край шелковой занавески и раздавила его. Теперь его Тора начнет вонять! А он ни за что не догадается почему! Давясь смехом, она вдруг вспомнила об их брачном свидетельстве, ketubba.
Она подошла к шкафчику и вынула из выдвижного ящика тяжелый документ на веленевой бумаге. По диагонали он имел в длину около двух футов и был почти квадратным, с легким закруглением наверху и рисунками на религиозные темы. Между двумя колоннами рисунков писец чернилами и яичной темперой вписал слова, в которых Рабино обещал достойно содержать ее за счет всего принадлежащего ему имущества, сохранив ее приданое невесты на будущее, дабы воспользоваться им только в том случае, когда все остальные возможности будут исчерпаны. Он обещал делиться с нею всем, что имеет, сняв с себя последнюю рубашку, и хранить ей верность, начиная со дня свадьбы и до той поры, пока смерть не разлучит их. Она же, непорочная девственница Сосия, благословенная среди женщин, вверяла ему свою жизнь, обещая оставаться верной и исполнять все супружеские обязанности.
Сосия ткнула большим пальцем в слово «девственница». Она вдруг вспомнила, как на бледном лице Рабино выступил пот, когда он осквернил свою веру, подписав документ, и тем самым навлек на себе бесчестие. Быть может, именно поэтому их ketubba лежал в ящике, а не висел в рамочке на стене, являя собой освященный символ брака, как было в обычае в других еврейских семействах. В день их свадьбы он уже знал, что она – не девственница, потому что сам изнасиловал ее, хотя и не догадывался о том, насколько глубоко и страшно она была изнасилована до него. Взяв документ в руки, она уже не сомневалась, что Рабино не сможет наказать ее за его уничтожение, потому что бумага никогда не была по-настоящему священной. Она подозревала, что чувство вины, которым он терзался, вынудит его простить ее; муж, в чем не было сомнения, беспокоился о ней сильнее, чем любил себя самого. Она же полагала это странное смиренномудрие достойной презрения слабостью.