Ни один из этих чиновников с оловянными глазами не смог указать мне место твоего захоронения в Троаде[179], хотя я без устали пытался найти его. Другие мужчины стали миллионерами, подбирая крохи с барского стола нашего патрона Меммия, за которыми ему было лень нагибаться самому. Я же искал одного тебя.
В конце концов я нашел безымянную могилу и назначил ее твоей, чтобы пролить над ней слезы, которые сберегал до этого момента.
Вот о чем я думал: «Кто последним закрыл тебе глаза? По праву сделать это должен был я – я, который часто убивал тебя во время наших детских игр, топил тебя в озере, сталкивал со стога сена или нашептывал тебе страшные истории о привидениях в полночь, пока ты спал, так что ты просыпался бледным и обглоданным тенями.
Кто прикрывал глаза ладонью, чувствуя, как перехватывает у него горло при виде твоего закутанного в саван тела? Это должен был сделать я.
Кто окропил твою могилу вином, молоком, медом и усыпал цветами? И это право тоже принадлежало мне, который так часто воровал с тобой яблоки и пил коровье молоко из твоих сложенных ковшиком ладоней.
Кто плакал над местом твоего упокоения? Эти слезы принадлежат мне. Кто вернулся на следующий день, чтобы лечь на теплую землю и обнять тебя, прижимаясь увлажнившейся щекой к тому месту, где в глубине покоилось твое лицо?
Увы, это был не я.
И что мне делать теперь? Что я могу дать тебе? Поэму? Маленькую шуршащую стопку ласки, которую ты не сможешь ощутить, и слезы, которые ты не сможешь попробовать на вкус. Я прошел этими запутанными дорогами только для того, чтобы просто сказать: я люблю тебя, и мне невыносима мысль о том, что я лишился твоей любви.
Домой я вернулся с пустыми руками, еще беднее, чем был, и без твоих останков. Я плыл по Черному и Мраморному морям, через Фракию и Киклады, на своей собственной любимой парусной лодке. В конце концов мы вышли в Адриатику, после чего спустились вниз по рекам По и Минчо. Именно по ним мы и добрались до Сирмионе, оставив позади океанский берег, на который без устали накатывались пенные волны, бившие, словно камнями, в натруженный нос моего суденышка.
Вместо твоих останков я привез домой пустую оболочку своей любви к Клодии. Она все еще сильна, сильнее тел живых и красивых женщин. В Вифинии я заинтересовался Кибелой, поскольку на родной земле ее культ пользуется намного большим влиянием, нежели в Риме. Я провел параллели и обнаружил большое сходство между Кибелой и Аттисом, Клодией и собой. Стоя на краю утеса над океаном, я мысленно набрасывал очередную поэму, в которой Аттис одумался после того, как кастрировал себя в порыве бешеной страсти, и, выйдя на берег моря, стал (я меняю форму глагола на «стала», что вызывает во мне мучительную горечь) оплакивать свою потерю. Кибела, разумеется, не собиралась щадить ни одного из своих евнухов и вскоре послала своего льва, дабы загнать бедного Аттиса обратно в глухие дебри Иды