, способные исцелить их или хотя бы уделить внимание их зачастую воображаемым болезням. Богатые венецианцы обожали рассказы о новых болезнях и вскоре уже со всем пылом имитировали их симптомы.
В последнее время скука заставила их массово покидать свои прохладные пристанища на Бренте[191] и возвращаться в город. Затянувшееся лето изрядно им надоело. Их вечно одолевала усталость, беспокоило либидо и расстройство желудка после поглощения самых утонченных и изысканных яств. Даже трюфели для них приходилось растирать на терке, а после ужина они вообще отказывались есть что-либо, кроме нежнейшего козьего сыра. Они настолько быстро переходили от глубочайшей апатии к мелкой страсти, что нередко Рабино казалось, что его зовут только затем, чтобы он выслушал очередную повесть об одолевающей их скуке, словно его появление, ожидание его, разговор с ним и последующее обсуждение его визита давали возможность убить время и заняться чем-то полезным.
Их усталость была невероятной. Они жили в вечном страхе перед бесконечными светскими мероприятиями, но в самую последнюю минуту утомление брало свое, и с ними приключались внезапные и драматические приступы крайней степени усталости, несшей в себе потенциальную угрозу их жизни. Все это было бы чрезвычайно забавно, если бы перед внутренним взором Рабино не вставали совсем иные картины: дети, умирающие от голода, которых мог бы спасти глоток молока, коим благородные дамы изысканно кормили с рук своих кошечек, пока он осматривал у них мозоли на ногах. Вызовы неизменно бывали срочными, но в большинстве случаев ужасная рана на ноге оказывалась легким ушибом, полученным во время танцев.
Тем не менее он любил их, своих благородных пациентов. Как и весь город, их поддерживало невероятное самомнение. В лагуне водились лишь сердцевидки[192], крабы и кое-какая рыба; Венеция же предпочитала кормиться плодами исключительно своего воображения, и здесь позволительны были любые излишества. Поскольку городом она оказалась воображаемым, то стоило ли удивляться тому, что в ней частенько случались эпидемии воображаемых же хворей, не говоря уже об огромном количестве горожан, кои всерьез полагали себя проклятыми или заколдованными!
И тогда он почти с сожалением углублялся в темные и узкие улочки, где женщины редко садились, если могли стоять, и редко стояли, если могли бежать куда-либо, чтобы раздобыть хоть какую-нибудь еду для своих хилых детишек или бледных и изможденных тяжелой работой мужей.
Рабино знавал в Венеции всяких женщин, богатых и бедных, и приучился судить о них не по степени их состоятельности, а по тому, насколько они приближались к идеалу женственности. Но ни одна из них и близко не походила на жену Венделина фон Шпейера, женщину настолько прозрачную от любви, что могла служить окном в рай.