Понимаете, в те часы, что проводит со мной еврей, боль стихает. Мы сидим рядом, но не настолько, чтобы касаться друг друга, и разговариваем очень мало. Новая служанка оставляет нас одних и в кои-то веки закрывает за собой дверь, так что мы остаемся наедине, слушая свое дыхание в пузырящемся от жары воздухе.
Иногда я рассказываю ему историю своей жизни, о своем муже и о нашем путешествии через Альпы. Когда же разговор наконец замирает, я долго смотрю в его глаза, а он – в мои. Тогда я забываюсь, теряя ощущение дома и своего места в этом мире.
Мне кажется, что вокруг одна чернота, как в подводном мире, словно что-то сожрало все слова. Когда он поднимается, чтобы уходить, я чувствую себя намного спокойнее, чем раньше.
Когда он уходит из моего дома, я слышу, как по улице его провожают злобные крики. «Грязная сова!» – вопит кто-то, когда он проходит мимо.
Мне это очень не нравится. Его зовут совой в честь птицы, что не спит по ночам. Птица тьмы похожа на человека, который не ведает истины Господней, – другими словами, на еврея, отрицающего Иисуса.
Но, когда у крикунов заболевают дети или начинается эпидемия чумы, они быстро забывают все свои плохие слова. Тогда они кричат: «Пошлите за евреем! Пошлите за ним как можно скорее!»
* * *
Иногда он уезжал на материк по делам вместе с другими врачами-евреями. Но теперь дороги, которые уводили его далеко от Венеции, казалось, изобиловали опасными поворотами. Экипажи кренились так, что дверцы их хлопали на ходу, словно сломанное крыло голубя. Рабино никак не мог отделаться от ощущения, что города, не имеющие выхода к морю, загнивают в тупой бездеятельности, а люди, их населяющие, живы лишь наполовину.
Он вспомнил слова жены печатника, вспомнил, как она ненавидит сушу, и ее тоску по Венеции во время того страшного паломничества на Север. Слова ее оказались столь страстными и пламенными, что, по всей вероятности, повлияли и на его собственное восприятие. Он ласково улыбнулся, вспоминая ее горячность.
– Суша! Пол для коров, как говорят французы, – провозгласила она. – А я говорю: подайте мне мрамор и камень, парящие над водой!
За пределами Венеции теперь и Рабино довелось пережить немало неприятных минут. Когда дневной свет начинал угасать, а сумерки, наоборот, сгущались, он чувствовал, как по коже у него бегают мурашки, а в сердце закрадывается невыносимая тоска. Нервы его не выдерживали шороха садов на ветру и хаотичного бега облаков по небу, которые словно искали, где бы остановиться и передохнуть. Видя, как длинная тень скользит по заросшему кустами холму, подобно телу, выгнувшемуся в