И тогда я снова стала бы блондинкой, что бы при этом ни клала в рот.
– Это противоестественно, – говорю я себе снова и снова.
Прошло совсем немного времени, и я стала думать, что эти новые потемневшие волосы – первый признак того, что муж пытается причинить мне зло.
…Что такого сказал я или сделал, Что поэтов ты шлешь меня прикончить?
Наконец-то погода переменилась. Одуряющую жару внезапно сменили ледяные дожди и снегопады, словно осень навсегда отреклась от Венеции.
Поначалу венецианцы выбегали под холодный дождь и хватали его раскрытыми ртами, позволяя большим каплям разбиваться у себя на лбу, подобно яйцам перепелки, или стекать в глотки. Но холод быстро стал невыносимым, и они поспешили укрыться в тавернах, радостно жалуясь на неописуемую погоду, извлекая на свет Божий все свои стенания, оставшиеся с прошлой зимы, и отряхивая с них пыль. Впрочем, быстро выяснилось, что они не годятся для описания неверных облаков, порывов ветра, ураганных ливней и предательской гололедицы на улицах. Вскоре город облачился в подбитые горностаем шубы, и на улицах воцарилась хрусткая тишина, исполненная ностальгии по прозрачным голубым небесам.
А на Мурано по-прежнему бушевал и метал громы и молнии фра Филиппо, словно позабытый на огне чайник с маслом.
Склонившись над столом, он обмакнул перо в чернильницу, готовясь извергнуть очередную проповедь против Катулла, но вместо этого лишь разбрызгал несколько капель по листу, где они расплылись неопрятными кляксами. В последнее время гнев и возмущение не шли ему впрок. Как и те громилы-разбойники, которых он втайне рассылал ночью по улицам.
Венецианцы уже услышали все, что он имел сказать по поводу печатных книг, и теперь принялись искать развлечений в другом месте. Верность ему сохранили лишь несколько членов его конгрегации, преимущественно монахини. А когда однажды утром он смог пересчитать своих прихожан по пальцам одной руки, фра Филиппо понял, что пора менять тактику.
Ему не нравилось, как выглядит его изрядно поредевшая паства: он чувствовал себя куда уверенней, выступая перед большой и анонимной аудиторией. Интимность крошечной конгрегации угнетала его. А к тому же одна из женщин намеренно садилась перед самым его носом, заглядывая ему в ноздри, пока он держал речь. Она походила на маленькую потную свинку и расплывалась на стуле, а во время его выступлений сидела совершенно неподвижно, словно приклеенная. Но при этом она жадно внимала его призывам, не пропуская ни слова из его проповедей и шепотом повторяя их себе под нос.