[210]. Шок клеймения, ужасный даже для зрителей, почти наверняка окажется чрезмерным для ослабевшей жертвы. Он лишь надеялся, что после порки, которая будет сопровождать ее на всем пути до Санта-Кроче и обратно, Сосия потеряет сознание и окажется настолько близко к последней черте, что даже запах собственной горелой плоти не заставит ее очнуться. Поэтому каждый вечер он читал ей из Торы отрывки о мученической смерти и страданиях евреев, пытаясь относиться к Сосии, как к истинной представительнице своего народа. Он уже представлял себе, как будет приходить на ее могилу на еврейском кладбище в Лидо, а следующей весной непременно принесет ей маленький букетик цветов.
Но, когда он явился к ней, еще живая Сосия плюнула в него. Она не разделяла его робкие фантазии.
Она ничего не сказала ему, но, когда он уходил, пробормотала, глядя ему вслед:
– Я сожалею только о том, что, среди прочего, меня обвинили в преступлениях, которые я еще не успела совершить. Кстати, убери это дурацкое выражение вины со своего лица. Вы ни в чем не виноваты, господин доктор, prodati muda za bubrege.
– Что это значит?
– Мои родители продали тебе яички вместо почек.
Он не обернулся. Рабино вовсе не желал ей столь страшной смерти, но не мог подавить и возмущения, которое захлестывало его при мысли о том, какой позор она навлекла на себя и, следовательно, на него тоже. Ему было стыдно за свой эгоизм, но поделать с собой он ничего не мог – подленькие мыслишки так и крутились в голове. Он станет вдовцом, к которому не захочет прикоснуться ни одна женщина, а ему самому уже до конца жизни не набраться уверенности, чтобы сделать первый шаг кому-нибудь навстречу. Он, даже больше, чем Малипьеро, единственный изо всех мужчин Сосии будет нести ее грехи на себе. И в могилу он сойдет, так и не узнав настоящей нежности. Но Рабино резко напомнил себе: «Я заслуживаю этого, потому что был одним из ее насильников».
Он беспокоился, что Сосия усугубит свои грехи, предприняв попытку свести счеты с жизнью, но теперь понял, что она будет бороться до конца. Она не собиралась умирать тихо и незаметно. Она уже ненавидела смерть, и из этой жизни уйдет, царапаясь и кусаясь. А он, Рабино, относился к ней так, словно она уже умерла, обретя возобновленную невинность.
«Смилуйся над нею, Господь, – молился он, – забери ее у нас как можно скорее и чище».
А за стенами камеры ревела и бесновалась толпа.
– Послушай их, – бросила Сосия в удаляющуюся спину Рабино. – Такое впечатление, что они все имели меня.
Он вдруг обернулся к ней, преисполнившись внезапной горечи.