— Какая «эпистола», если не секрет?
— А когда его величавый гроб опускали в могилу — кто-то громко хихикнул, так громко, что, говорят, некоторые вздрогнули.
— И чем вы это объясняете?
— Высшая сила! Знак! В отместку за то, что Михайлов, пуст земля ему будет пухом, умел, умел приноровляться к смене политических декораций с исключительной, прозорливой ловкостью!
— Но ведь он был даровит?
— А разве одно другое исключает?
— Нет, конечно… Но он-то был на удивление «съедобен» и для Сталина, и для Брежнева, и для Хрущева, и для всех прочих. Это надо уметь! Это феномен нашего времени! Уникум! Предполагаю — все его худпроизведения, включая стишата, пьесы, романы, передохнут, но сам он как явление будет изучаться потомками ещё лет двести, не меньше! Вот почему, считаю, и подхихикнула некая Высшая сила в тот самый, вроде, неподходящий момент, когда в могилу опускали гроб с телом «известного, талантливого» и прочая…
— За Россию, самодержавие, православие и нар-родность! — неслось мне вслед из буфета-«клоповника», как это тусклое, убогое помещение именовал Тимофей Лебедев. А ещё грохот и лязг и добавочные разноголосые вопли:
— В морду их! В морду! Коммивояжеры из Тель-Авива! А, боишься один на один?! У, сволочи продажные!
Мимо меня, пролетом через ступеньку, пронеслись два господина, одетые опрятно, и один из них на ходу бросил другому:
— Они взялись свою Русь спасать! С прокисшими от водки мозгами!
— Все идет как надо! Как надо, Давид! — отозвался другой.
Я вышла из Дома литераторов и попала в тишину московской вечерней улицы, озвученную только летучим шипением шин проносящихся мимо машин. Я пошла по Поварской, свернула на Тверской бульвар… Мне хотелось присесть где-нибудь тут, в уличном кафе, где белеют столы и стулья как-то приветливо по-южному, и выпить чашку кофе… Однако я знала, что мои среднестатистические финансы не позволят сделать этого. Просто обидно за одно сидение ухлопать столько же рубликов, сколько уйдет в домашних условиях за целых пять чашек вполне полноценного кофе…
«Мелочная ты становишься, Татьяна!» — упрекнула я себя, проходя мимо ажурной загородочки, где за пластиковыми ветвями плюща полускрывались эти милые белые столики и стулья. Но сейчас же и похвалила себя: «Правильно поступаешь, девушка! Это когда-то при разбитном социализме колониальные товары стоили гроши. Ныне же, вступая в какую-то там очередную стадию развития капитализма, — следует, как это делают цивилизованные американцы, англичане и прочие, считать каждый цент, франк, тугрик».
Увы! Смалодушничала! Шла, шла и… зашла в уютный закуточек под раскидистым кленом, села на белый пластмассовый стульчик и белого пластмассового стола… Кофе в белой чашечке пах так чудесно… Закатное солнце просквозило ярко-зеленые округлые листы пластмассовой повилики, и они стали очень похожи на настоящие. От голубой вазы с искусственным голубовато-желтым ирисом на белый столик легла врастяжку бледно-сиреневая тень.