Перевернув фотографию Синайской, я повторил свой вопрос:
– Теперь ты можешь спокойно мне сказать, кто из женщин тебе нравился больше всех. Не волнуйся, я им не скажу.
Лекарь немного обмяк, расслабился.
– Им вы можете рассказать, я не возражаю. Главное – не говорить Макару Афанасьевичу, когда он вернется из Америки. А то он убьет меня, если узнает, что я…
Он вдруг замолчал, недоверчиво глядя на перевернутую фотографию Синайской. Словно ее лицо просвечивало сквозь бумагу.
– Что ты делал, когда Макара Афанасьевича не было в центре? Кто тебе был симпатичнее других?
– Она не простит, – он показал пальцем на перевернутую фотографию. – Хотя у Олеси были завязаны глаза, хотя она лежала в другой палате, но она видела сквозь повязку, сквозь стену, я чувствовал, что она смотрит. Она всегда наблюдала за мной. И когда я… Нет, не простит! Не простит!
Глагол, повторенный Лекарем, странным образом размножился в моем черепе, отразился от его стенок и направил привычный ход мыслей не туда. Совсем не туда.
Эльвира мне тоже так и не простила своего диагноза. «Вторичное бесплодие» – это когда раньше была способность забеременеть и выносить ребенка, а потом по какой-то причине она пропала. Вот так просто: была возможность, и – нет ее!
Вроде как была женщиной до этого, а теперь – одно название, оболочка, фантом. Не совсем женщина! Наполовину.
Неужели, доктор, тебя время не лечит? С этим давно следовало смириться и жить дальше. А у тебя в памяти то и дело всплывают ненужные ассоциации! И даже беседа с опасным преступником для этого – не помеха!
Кто из вас здоров, а кто болен, а, Корнилов?!
Вернувшись в напряженную атмосферу кабинета, я с облегчением отметил, что Лекарь, кажется, не засек моей кратковременной отлучки «в себя».
А что, если засек, но мастерски обыграл неведение?!
Он привычно переводил взгляд с одного предмета на другой, словно искал защиты. Тревога и беспокойство нарастали.
– Что ты такое делал, чего Олеся тебе не простит? – я щелкнул пальцами перед его носом. Он вздрогнул, уставился на меня, словно я появился из воздуха перед ним секунду назад.
– Но я же не виноват, – чуть не плача, промычал он, – что у Марии… такие красивые ноги. Особенно когда в колготках… Их словно нарисовал художник. Словно специально для меня. Это чудо!
– Ты про чьи ноги сейчас говоришь? Про какую Марию?
Он уже набрал воздуха, чтобы сказать, но вдруг спохватился, взглянул на перевернутую фотографию и прикрыл рот ладонью. Потом дрожащим пальцем указал на фото Валентины. Той самой, у которой я был вчера в больнице.