Но счастье мое было коротким: после спектакля она призналась мне, что имеет определенные моральные обязательства перед «одним человеком»… Она была хорошо воспитанной дочкой морского офицера.
Но в тот черный для меня день в голосе ее я поймал один еле заметный звук, который давал мне спасительную надежду: она сообщила мне жестокую правду с чистой искренностью ребенка, не способного маскировать чувство сожаления. На этой невидимой паутинке надежды я и завис над пропастью моего несчастья…
Даже думать о ее существовании на белом свете было для меня большим, неведомым ранее счастьем. Такого раньше не было.
Когда офицер молод и холост, когда его мотает по гарнизонам, у него часто невольно собирается «коллекция» подруг, имена которых он часто забывает еще до того, как они выпархивают из-под простыни. Иной раз, проснувшись среди ночи, я с трудом вычислял имя девушки, спящей на моем плече, и больше всего хотел, чтобы она быстрее испарилась. Половой маршал Свидлевский называл это «любовью кроликов»…
Иные девушки «любовь кроликов» принимали за чистую монету и устраивали драмы со слезами и угрозами самоубийства, посчитав, видимо, принесенную в мою холостяцкую хижину чугунную сковородку и банное полотенце пропуском в семейное ярмо.
Бог лишь однажды дарит человеку возможность испытать чувство, которое нельзя выдумать. И тот, кто не услышит зов Души, обречен путать любовь с «половыми сношениями», при которых иная офицерская жена, держа во рту леденец и деловито глядя в потолок, говорила добросовестно исполняющему супружеские обязанности мужу:
— Когда же мы сделаем ремонт?
Никто и никогда не разгадает тайну чувства, которое туманит мужской рассудок при виде дарованного ему Всевышним женского лица, Ее рук и Ее глаз, когда лопается сердце при звуке Ее голоса и движении Ее стана, когда кажется, что и мировая ядерная война не может отвлечь тебя от желания владеть Ею и устилать розами землю, по которой Она ступает…
«Никто так не умеет любить женщину, как мужчина, пахнущий порохом»… Вспоминая эти слова шутника Свидлевского, я думал об их истинности.
Я превратился в ненормального, рассеянного человека, мысли которого все 24 часа в сутки навязчиво летели к Ней и сладостно выжигали душу. Я стал часто и глубоко вздыхать и задыхаться — да так, что мой друг майор Коля Гацько стал подозревать у меня астму и рекомендовал срочно показаться врачу…
Я шептал по ночам Ее имя и вынюхивал запах Ее духов среди страниц романа, который Она дала мне почитать. Я чертил Ее имя лыжной палкой на таежном снегу и с тупой, почти автоматической привычкой после службы мчался под стены общежития Хабаровского педагогического института, где топтался до тех пор, пока Она не покажется в окне…