– Мы зашли в тупик.
– Как так?
– Стало ясно, что если Констанс на самом деле хочет иметь близких друзей, то ей нужно снять с себя бронежилет и подпустить к себе кого-нибудь. Наша жизнь похожа на дом. Кого-то мы пускаем на газон перед домом, кого-то – на крыльцо, кто-то входит в прихожую или в кухню. Добрые друзья допускаются в дом, в гостиную.
– А кому-то позволяют войти в спальню, – сказал Гамаш.
– Да, это по-настоящему близкие отношения, – согласилась Мирна.
– А Констанс?
– Ее дом был прекрасен снаружи. Привлекательный, красивый. Но запертый. Внутрь никого не допускали.
Гамаш слушал внимательно, но не сказал Мирне, что ее аналогия с домом идеальна. Констанс эмоционально забаррикадировалась внутри, и никто не пересекал порога ее каменного дома.
– Вы ей об этом сказали? – спросил он.
Мирна кивнула в ответ:
– Она поняла меня и старалась, очень старалась преодолеть себя, однако стены оказались слишком высокими и толстыми. Поэтому наши сеансы закончились. Больше я для нее ничего не могла сделать. Но мы поддерживали знакомство. – Мирна улыбнулась. – Даже взять ее нынешний приезд – я думала, может быть, она наконец раскроется. Я надеялась, что теперь, когда мертва ее последняя сестра, у нее не будет возникать ощущения, что она выдает семейные тайны.
– Но она ничего не сказала?
– Ничего.
– Хотите знать, что я думаю? – спросил он.
Мирна кивнула.
– Я думаю, она приехала, просто чтобы отвлечься. А вот когда решила вернуться, то причина была уже совсем иная.
Мирна поймала его взгляд:
– Какая причина?
Он вытащил фотографии из кармана и выбрал ту, на которой перед объективом стояли четыре женщины.
– Мне кажется, она собиралась привезти вам это. Ее самое драгоценное, самое личное владение. Я думаю, она хотела открыть двери и окна своего дома и впустить вас внутрь.
Мирна протяжно вздохнула и взяла у него фотографию.
– Спасибо вам, – тихо сказала она, глядя на снимок. – Виржини, Элен, Жозефин, Маргерит и теперь Констанс. Не осталось никого. Ушли в легенду. Что у вас?
Гамаш взял самую первую фотографию пятерняшек Уэлле, только что родившихся, выложенных, словно хлебные караваи, на кухонный стол. С их ошеломленным отцом, стоявшим за ними.
Старший инспектор перевернул фотографию и посмотрел на слова, написанные на обороте почти наверняка рукой матери или отца. Аккуратно, тщательно. Рукой, не привычной к перу. В их жизни, не очень примечательной, это событие было достойно того, чтобы его запомнить. Они написали имена девочек в том порядке, в каком они лежали на столе.
Мари-Виржини.
Мари-Элен.
Мари-Жозефин.