Нелегко, а то и вовсе невозможно было прочесть слова, раздробленные «мозаичным» шифратором, однако, привыкнув читать звуковиды обычной речи, я по изображениям необычной мог в конце концов установить характер, метод, а приблизительно и код шифра, т. к. явственно выделялись полосы применяемых фильтров — три или четыре — и временные доли по 100–120 миллисекунд, на которые разделялись зашифрованные сигналы.
Антон Михайлович и Абрам Менделевич были довольны. Они хвастались моим умением перед начальниками из МГБ, правительственными комиссиями, которые время от времени посещали шарашку, — им тоже показывали достопримечательность:
— А вот единственный человек в Союзе и Европе, который читает видимую речь. Только в Америке есть еще такие чтецы — один-два… Но те, разумеется, только по-английски. А русской видимой речью овладел пока он один.[4]
Фома Фомич Ж., зайдя в лабораторию, снисходительно протягивал некоторым из зеков руку, показывая, насколько он высокопоставлен — может себе позволить и такое.
Однажды нас посетил замминистра, рослый, холеный красавец, в костюме, подобные которому я видел только в иностранных фильмах. Его сопровождал Антон Михайлович, более, чем всегда, любезный и говорливый. За ними шла свита, мундирные и штатские, среди которых я только минут через десять узнал Фому Фомича — он словно бы ссутулился, стал меньше ростом, худее, затерялся в кучке безмолвных или тихо перешептывающихся свитских.
В тот вечер и потом еще несколько раз меня показывали как «ученого медведя». Я просил, чтобы диктором был Солженицын, — у него хороший голос, внятное произношение. Для показательных чтений использовался только старый анализатор. На нем звуковиды получались быстрее и могли быть любой продолжительности. Новые приборы анализировали тоньше, подробнее, но в один прием только короткие отрезки по 2–3 слова.
Начальник, для которого устраивалось представление, писал на бумажке несколько слов. Текст относили диктору в акустическую будку, построенную в углу нашей лаборатории. Лента с записанным спектром раскладывалась на столе, — я выжидал несколько мгновений, пока четче проявится «рисунок» и пока диктор, выйдя из будки, займет удобное место так, чтобы я мог видеть его руку. У нас, как у карточных шулеров, был отработан свой нехитрый жестовой шифр. Я вслух называл предполагаемый звук, нанося его карандашом на рулон, не поднимая глаз, погруженный в «созерцание». Он стоял напротив. Если я угадывал точно, рука была неподвижна, если совсем не угадывал поднимались все пальцы, если предполагал не тот звук, но близкий подгибались несколько пальцев. Однако задача и впрямь была не слишком трудной в тех случаях, когда текст внятно произнесен знакомым сильным голосом.