Но Сергей то и дело замечал:
— Не понимаю: кто из вас бригадир? Кто руководит, а кто исполняет? Я, например, вообще, не терплю, когда со мной разговаривают приказным тоном. А если задирает хвост какой-нибудь резвый молокосос, то мой первый рефлекс послать на легком катере.
Однажды он услышал, как Солженицын завел разговор с Абрамом Менделевичем, что, мол, артикуляционные бригады необходимо выделить в самостоятельную оргединицу, что он, конечно, будет прибегать к советам и консультациям по мере необходимости, однако подчиняться хочет непосредственно Абраму Менделевичу.
Сергей рассказывал сердито, язвительно:
— И как он ловко льстил-улещивал, вроде вовсе нечаянно: «Вы, Абрам Менделевич, как офицер, сами, конечно, прекрасно понимаете преимущество прямой субординации». А этот Менделевич — кабинетный хмырь, очкарик в погонах, тонкие ножки в хромовых сапожках — уши развесил, только что не мурчит, как кот, когда ему за ухом чешут…
Это меня поразило, огорчило, обидело… Стремление к самостоятельности, конечно же, неотделимо от юношеского честолюбия, которое я давно приметил. Но почему он не говорил в открытую со мной, а вопреки неписаным законам дружбы — тем более арестантского братства — пошел по начальству?
Объясняться я не хотел; не сознавал за собой права руководить. Напротив, был убежден, что он и сам отлично справляется.
Но трудно было скрывать внезапно возникшее чувство недоверия, даже неприязни. Да и как скроешь, когда все время, сутки напролет рядом? В лаборатории сидим вплотную, в столовой за одним столом, в камере на одной вагонке…
Он вскоре заметил, спросил раз, другой:
— Ты что, на меня дуешься?
Отвечал я невразумительно и неласково:
— Что значит «дуешься»? Ты не девка, не баба, чтоб я за тобой ухаживал… Знаешь, почему лошади не кончают самоубийством? Потому что никогда не выясняют отношений…
Я перестал спрашивать его о работе. А когда он внезапно — и, мне казалось, нарочито озабоченно — задавал деловые вопросы по ходу испытаний или заговаривал на темы политики, литературы, я старался отвечать коротко, сухо, от любых споров отклонялся: «Ну что же, останемся каждый при своем мнении».
Услышав такое в первый раз, он насторожился и заметил, что «в работе приходится иногда наступать товарищу на пятки». Я не удержался, возразил, что в совместной работе арестантов следует все же ступать осторожнее, блюсти известные ограничения. У нас более тесные нравственные пределы, чем на воле. Его глаза потемнели.
— На сей счет у нас не может быть разногласий. И никто не посмеет утверждать, будто я нарушаю такие пределы…