— Это уж мое дело, как ваши показания оформлять. Если надо — и протокол составим, и подпишете, и будете отвечать за дачу ложных показаний.
— Мне это не грозит. Я не лгал и лгать не собираюсь.
— Да? А как же вы пишете заявления о своем деле во все дистанции — и в ЦК, и в Верховный суд, и даже лично товарищу Сталину и все хочете доказать, что вы советский патриот, преданный родине и партии… Но не хочете доказывать свою преданность на деле, как вам уже предлагали, уклоняетесь помогать органам. И вот сейчас, подтверждается… Какое может быть доверие всем вашим словам, когда вы заверяете в патриотизме и преданности, если вы сейчас, на данный момент не желаете помогать органам?
— Гражданин майор, я уже вам докладывал и могу только повторить: вся моя работа здесь, в этом НИИ МГБ, есть работа для органов — профессиональная, научная работа по созданию секретной телефонии. И работаю я не за страх, а за совесть, это видно каждому, кто хоть что-нибудь понимает…
— Знаю, знаю… я же вам сказал, что не о работе говорю, а об вашем морально-политическом уровне, об вашем патриотизме.
— Мой патриотизм я доказал всей своей жизнью — на фронте боевой работой и кровью доказывал. Кровью, а не чернилами в ведомостях зарплаты или в доносах…
— А вот это вы уже опять допускаете… Это уже можно расценить как антисоветчину. Вы допускаете оперативные сигналы называть доносами.
— Ничего я такого не допускаю… И ни о каких оперативных сигналах я не говорил. Если б я заметил где угрозу саботажа или вредительства, я бы сам сигнализировал без всякого спросу… Но доносить, то есть докладывать о разговорах, какие они бы там ни были, не стану, не хочу. Не мое это дело. И еще я убежден, что советской власти никакой угрозы от этого нет. Ведь разговоры-то за решеткой, в тюрьме. А тот сигнал, из-за которого вы меня сейчас вызвали, был именно донос, лживый донос. И от него только вред. И вы сами время теряете, нервы треплете, и меня от работы оторвали. А я сейчас работаю по важнейшему оперативному заданию, о котором даже с вами говорить не имею права.
— Ладно, ладно… Вы и так уж тут наговорили сорок бочек… Идите… Но чтоб никому ни слова…
Вечером того же дня С. подошел ко мне в камере:
— Дай руку, браток… Спасибо! Я узнал, как ты сегодня мне подмогнул. Не дал слабинку, не кололся… Ты молоток!
— А мне и нечего было колоться. Я ничего не слышал и не видел. И ты мне не мигай, как блядь рублевая. Подумай лучше, какая сука на тебя дунула, да еще набрехала. И вообще, иди ты на х…
С. не получил никакого взыскания. Те, кому я рассказывал об этом допросе, полагали, что либо Антон защитил мастера золотые руки, либо тот сам стукач и отбрехался, что затеял разговор для провокации.