Возвращалась колонна в барак в кромешной тьме, никто больше не вздрагивал, слыша злые выкрики конвойных, все смотрели под ноги, спотыкались о намерзшие кочки. Пройти три с половиной километра от станции до барака, в суровый морозный вечер, не выходя за границу протоптанной в снегу колеи, с непривычки было очень тяжело. Дороге, казалось, не будет конца. И лишь когда вдали засветились прожектора «Сиблага», ссыльные вздохнули с облегчением.
В тот же вечер капитан Кушак, посоветовавшись со старостой барака фрау Ряшке, назначил дневальными по бараку Эльзу и Анну, выделив их из общей массы женщин, тем более, что именно на них обратил сегодня свое внимание сам Каримов. Старшина-вохровец, имени которого в бараке никто не знал, отправил Эльзу и Анну с двумя ведрами за кипятком к огромному, на четыре барака, кипятильнику, в котельную. Котельная эта обслуживала и ссыльных, и заключенных; конвойных, к их удивлению, за дневальными не последовало, вохровец мирно подремывал у входа, закутавшись в необъятных размеров тулуп. Лишь синеватый штык его винтовки, как показалось Эльзе, будто связал небо и землю, нанизав их на трехгранное острие. «Наверное, теперь до самой смерти этот трехгранный штык будет сопровождать меня», — горестно подумала Эльза, но ничего не сказала подруге. Девушка, несмотря на молодость, была вполне самостоятельной, начитанной, особенно увлекалась религиозными книгами. В них сказано: «Надобно терпеть, бодрствовать, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет».
Набрав полные ведра кипятка, новоявленные дневальные поставили их возле желтого титана, грея руки. И вдруг молчавшая до сего момента Анна неожиданно спросила:
— Ну, как тебе этот узкоглазый?
— О чем ты говоришь? — У Эльзы екнуло сердце, надо же такому случиться: только что подумала об этом Каримове, этот неприятный человек обещал узнать про мать, погладил ее по лицу, правда, потом психанул, раскричался, стал страшным и противным.
— Да не строй ты из себя девочку, — укорила Анна, она была старше и многоопытней, — я же все сразу поняла: этот сибирский Зигфрид, предок Ермака, глазами ощупал тебя и раздел, как старый развратник, он обратил чувственный взор на прелестное детское личико, не неоформившиеся груди. Неужели и правда ты ничего не поняла? Тебе пошел семнадцатый годок, пора разбираться в мужских взглядах, угадывать их желания. Клянусь, ты Каримову сильно приглянулась. — Анна помолчала, потом вдруг огорошила Эльзу. — Я бы пошла к нему в постель за лучшую долю, чем здесь, а ты?
— Стыдно! Как тебе не стыдно даже говорить об этом? — вспыхнула Эльза, от слов старшей подруги загорелось лицо. Поняла: Анна говорит не о себе, дает понять, что может с любой из них случиться. Эльза готова была кричать, возмущаться, убеждать Анну, что та ошиблась, но у самой в душе стыли льдинки страха. Почему-то Каримов именно ее выделил из массы молодых и по-своему привлекательных немецких женщин, куда больше подходящих к его возрасту, чем она. И выбор начальника не сулил Эльзе добра. Недаром всю дорогу от станции до «Сиблага» она истово молила Бога, чтобы их мимолетная встреча оказалась последней. И сейчас, чтобы хоть немного развеять сомнения Анны, сказала: «У начальника тысячи и тысячи женщин, зачем я ему, стриженный наголо, мосластый, как ты говоришь, немецкий волчонок?».