– Если хочешь сказать, будто моя Вильтруд уже наградила меня рогами, то ошибаешься. Не успела еще.
– Ты рогатый с рожденья, барон.
– Почему не попытался обломать рога мне?
– Не находил места по вкусу. Где бы ни ездил по этим землям, всюду – ни пес, ни выдра: камень, теснота, мечом махнуть негде. А тут вижу – хорошее поле. На таком-то поле ударишь мечом, так и гул пойдет! Как у вас называется единоборство, поединок? Вот считай, барон, что мы выбрали для себя поле. Плату получишь за все: и за Евпраксию, и за Журину, и за…
Договорить ему Заубуш не дал. Кирпа на шаг опередил его – увлекся своей добродушно-зловещей речью и шел себе, свободно помахивая левой рукой, каждый раз прикасаясь пальцами к рукоятке меча, что был нацеплен справа (лишенному правой руки приходилось приспосабливаться). Барон знал, что на просторном поле однорукий, пожалуй, осилит одноногого. Умело, жестоко и яростно ударил он воеводу своей деревяшкой под колено и, когда тот, теряя равновесие, начал заваливаться назад, со всей силой обеих железных своих рук толкнул Кирпу вниз с высоченных стен. Но Кирпа был опытным воином, твердо знающим: даже умирая, пробуй одолеть врага. И, падая уже вниз, уже видя перед глазами мир угрожающе, смертельно опрокинутым, погибающий воевода Кирпа умелым захватом зацепил единой левой рукой барона за шею, стиснул мертвой хваткой, потянул за собой, не дал высвободиться, – и в этом неразрывном единении взаимной ненависти пали оба с горы и ударились замертво о камни. Никто ничего не успел понять.
Вильтруд увидела их уже внизу мертвыми, узнала обоих, узнала своего барона и закричала страшно и безнадежно.
А процессия продолжала медленное и торжественное движение. Что стоит чья-то смерть? Ежеминутно умирают и рождаются люди. А это и не смерть даже, а просто несчастный случай.
Евпраксии о гибели Кирпы и Заубуша ничего не скавали. Матильда сразу же после празднеств устроила обед в честь императрицы, обед затянулся до поздней ночи, маленькая графиня была так добра, что даже своему Вельфу разрешила поухаживать за Евпраксией, и неуклюжий баварец зашептал славянской красавице, что Матильда вот-вот прогонит его от себя, потому как он не соглашается вести своих баварцев в Иерусалим, и, стало быть, оба они не сегодня-завтра становятся свободными, и он бы с радостью… При этом Вельф не забывал набивать рот яствами и запивать их вином и чуть ли не хрюкал от удовольствия и, видно, казался себе удальцом, а не отвратительным обжорой и ничтожеством, каким был и каким казался женщине.
Евпраксия по-прежнему ничего не слышала и не видела. Только завтрашний день. Зеленое поле, белые колья – костяные мослы, загоны для толп, мраморные скамьи для сытых прелатов, кровавое сиденье жестокосердого Урбана. Схватили ее в тиски догматов, прочно схватили и стиснули, как смерть. До сих пор она хотела жить. Всюду и везде билась в ней неугомонная сила жизни, этим держалась во время самых тяжких испытаний и несчастий.