У Евпраксии не было никакого опыта обращения с влюбленными. Она глянула на Журину, на отца Севериана, те ждали решения от нее самой. Тогда нашла среди кнехтов Кирпу, не узнала его сначала, потому что был он в германском костюме, сидел до того похудевший, почему-то аж светился, но посматривал бодро, как всегда. Кирпа блеснул ей издали веселыми своими зубами она продолжала глядеть в ту сторону, удивляясь неожиданному появлению Кирпы здесь после исчезновения и странной одежде его, удивляясь, словно забыла Евпраксия про слова императора, что меняли всю ее жизнь, да ей обязательно надо перемолвиться словом со своим беззаботным воеводой.
Евпраксия пошевелилась, как будто захотела встать, покинуть императора в столь торжественную минуту и пойти к Кирпе, но Кирпа, видно, уловил это ее движение, мигом вскочил на ноги сам, пробежал вдоль другой стороны стола и встал напротив императора и Евпраксии, встал боком, выставил косое плечо то ль на Генриха, то ль на Заубуша, сидевшего рядом с Адельгейдой, потом неопределенно ткнул рукой, опять то ль в сторону императора, то ль в сторону Заубуша и громко сказал:
– Княжна, тебя хотели оговорить.
Поднятая было рука его упала туда, где должен висеть меч, но меча у Кирпы не было. Никакого оружия не было.
– Неблагодарный! – крикнул через стол Генрих. – Ты свидетель, что я не поверил! Я назвал Праксед императрицей!
Кирпа не сходил с места. Теперь он ткнул рукой на Заубуша, и все это увидели.
– Евпраксия, этот человек возводил на тебя поклеп. При императоре.
– А этот человек, – Генрих указал на Кирпу, – опроверг, и я поверил ему и…
– Верю, – тихо молвила Евпраксия. Она как будто уже стала императрицей, душа ее полнилась силой власти, готова была повелевать. – Спасибо, Кирпа. Иди.
Воевода пошел на свое место. Евпраксия подняла кубок, взглянула поверх него своими большими глазами на Генриха, отпила. Тот одним глотком осушил свой.
– Шпильманы! Шальке! Рюде!
Бароны заревели радостно, зазвенели лютни, зазвучали воинственные песни, святые отцы, каждый по-своему, пытались затянуть псалмы, но их перекрывали срамные припевки шутов, пир набирал размах, псы под столами грызлись за кости, слуги по углам ждали объедков; икание, чавканье; рыцари грузно отваливались от столов, сытые и пьяные, потом снова принимались за новые яства; Генрих пил и кричал, как мальчишка; Адельгейда терзалась тяжкой ненавистью, быть может, не столько за надругательство, которое Заубуш вершил над ней много лет назад, сколько за позднейшее невнимание барона, терзалась, ненавидела и прижималась, прижималась и барону пышным своим боком.