А Ванечка Дусю радовал. В четвёртом классе он был уже отличником, и в школе его только и делали, что хвалили. «Не захвалили бы», — боялась Дуся, хотя и сама не могла удержаться, чтобы не похвалить своего Ванечку, когда проверяла его дневник. По характеру он был в отца — такой же мягкий и добрый. Дусю — хотя знал, что она ему не родная — звал мамой, старался во всём ей угодить, а вчера, когда Коля нагрубил ей за то, что она не дала ему бутылку, и от обиды она расплакалась, он подошёл к ней и сказал: «Не плачь, мама, вырасту, и он у меня поплачет».
Сейчас Ванечка сидел за столом и выполнял уроки. Дома никого, кроме них, не было; Алексей Иванович был в командировке, а Коля, как всегда, где-то болтался. Потрескивало в печи, тикали стенные ходики, свернувшись калачиком, на диване дремала кошка, за окном, после долгого завьюжья, прятался тихий вечер, было слышно, как скрипело Ванечкино перо по бумаге. Дуся сидела у печи и вязала кофточку. Вдруг в дверь постучали, кошка с испугу нырнула под стол. «Коля, наверное», — подумала Дуся. Нет, это был не Коля, а Федора. Тогда его звали не Федорой, а Фёдором, и он был ещё не лысым и лицо его не было по-бабьи рыхлым. Работал он старшим буровым мастером и, как говорили Дусе, был большим бабником, да и от чужих рюмок уже и тогда не отказывался. «А Алексей Иванович дома?» — громко спросил он с порога. «Чего спрашиваешь, — подумала Дуся, — ведь знаешь, что в командировке». «Вот ёшкин-клёш, — с притворной досадой выругался Фёдор, — а я с ним покалякать хотел. Дело есть». Дуся ему ничего на это не сказала, а он, увидев Ванечку, рассмеялся: «А-а, отличник! Физкульт-привет!» И, не спрашивая разрешения, прошёл к нему за стол. «Посмотрим, посмотрим, что ты тут накалякал, — заглядывал он ему уже в тетрадь, — ничего, сгодится». А потом, рассмеявшись, спросил: «А вот ты скажи, отличник, как правильно: сто грамм или сто граммов?» Понимая, к чему он ведёт, Дуся отправила Ванечку в спальню и уложила его спать. Фёдор этого и ждал. «Правильно — сто пятьдесят. Верно, Евдокия?» — заявил он, подмигивая ей, когда она вернулась из спальни. Чтобы отвязаться от него, Дуся налила ему водки. И тут, без стука, появился Коля. Фёдор, выпив свои сто пятьдесят, ушёл, а Коля, нагло улыбаясь, спросил: «Хахаль?» Дуся готова была его ударить. «А ты не смотри, не смотри так, — стал грозить ей Коля, — ведь и отцу сказать могу». Дуся расплакалась. «Ладно!» — рассмеялся Коля. — На бутылку дашь, не скажу».
Вот такая беда свалилась на Дусю, когда ей не исполнилось и сорока лет. Коля всё больше наглел, а Алексей Иванович уже не мог ничего с ним сделать. С Леночкой, оказывается, Коля и не переставал сожительствовать, и в шестнадцать лет она забеременела. Узнав об этом. Пуговка слегла в постель. Болела она долго, а когда выздоровела, пришла к Дусе. Её было не узнать: лицо вытянулось, глаза глубоко впали, и, казалось, сгорбившись, она осела в росте. Утирая трясущимися руками слёзы, она спрашивала: «Ляксей Иваныч, за што нам ето с Леночкой? Нешто мы не люди?» Дуся с Алексеем Ивановичем её успокаивали, а когда Пуговка пришла в себя, твёрдо пообещали ей забрать Леночку к себе. «Сулить-то легше», — заявила она на это, но, видимо, когда до неё дошло, что жить она будет теперь одна, без Леночки, замахала на Дусю с Алексеем Ивановичем руками. «И не дам! И близко не пущу! Ишшо удумали!» — сердито говорила она. Тогда ей предложили перейти вместе с Леночкой к ним жить. Услышав это, она удивилась: «А чавой-то я у вас не видала?» Уже поздно вечером договорились с Пуговкой так: Леночка будет жить у них, а она, как только ей одной будет плохо, тоже перейдёт к ним. Договориться-то договорились, но Пуговке после этого, видимо, стало жалко уже и себя. «Ета, значит, баушка таперь одна будет», — утирала она новые слёзы, а потом, махнув безнадёжно рукой, попросила: «Дуськя, налей-ка мне рюмочку». Однако, выпив, уже не хвалила водку, как раньше, а наоборот, осталась ею недовольна. «Какая она у табе горькая!» — заявила она, утирая фартуком губы.