С переходом Леночки в их дом Коля, кажется, стал лучше: уже не шантажировал ни Дусю, ни Алексея Ивановича, больше сидел дома, а когда Леночка родила, стал заботиться и о ней, и о дочке, которую назвал Элей. Дуся молилась Богу: оставь всё так, как образумилось, не напусти новой беды! И Бог как будто услышал её молитвы: пока Эле не исполнилось шести лет, всё шло хорошо. Коля с Леночкой жили как муж и жена, Эля, можно сказать, и не болела, в доме стоял покой и уют. Но потом Дуся стала замечать, что с Колей что-то происходит неладное. Он стал часто нервничать, покрикивать на Леночку, домой нередко приходил с работы поздно и подвыпивши. Дусе говорили, что он спутался с какой-то училкой, но она этому не верила. А Коля вскоре совсем обнаглел: уже не каждую ночь приходил домой, а когда приходил, нередко не вязал лыка и бросался с кулаками на Леночку. Но не зря говорят, что беда в одиночку не приходит. Как-то зимним вечером Эля попросилась в гости к бабушке. Жила Пуговка рядом, дорогу к ней Эля знала, и её отпустили одну, а вскоре прибежали люди и сказали, что Элю сбила машина, и её увезли в больницу. Машина, сбившая её, скрылась. В больнице, как ни боролись за Элю, руку, угодившую под колесо, пришлось ампутировать. Дуся думала, что этой беды не переживёт, ещё хуже, было с Пуговкой: она, похоже, стала заговариваться: «Унучку-то за что?» — начинала она плакать, а потом, как от зубной боли, качала головой и вскрикивала: «Имай их, имай!» и грозила кому-то: «У фулюганы! Ишшо удумали!»
Изменился и Коля. Он перестал пить, домой возвращался вовремя, с домашними стал тише и добрее. Нередко с глубокой грустью на лице он ходил по комнате из угла в угол, но иногда и, как казалось Дусе, внезапно эта грусть сменялась пугливо-тревожным подёргиванием лица. Один раз Дуся видела, как он в спальне плакал над Элей, когда она спала.
Прошёл год. Постепенно и Дуся, и Леночка стали приходить в себя, Пуговка всё так же заговаривалась, стала пить больше водки, не менялся только Коля. Он по-прежнему не пил, ходил из угла в угол с той же глубокой грустью на лице, а пугливо-тревожное его подёргивание становилось всё заметнее. Когда заходил разговор о шофёре, сбившем Элю, которого всё ещё не нашли, он уходил из комнаты.
Однажды, когда Дуся была одна, к ней зашёл выпивший Фёдор. Он в последнее время совсем обнаглел: уже не спрашивал, можно ли пройти в комнату, а садился за стол и говорил; «А не ударить ли нам, Евдокия, по сто пятьдесят?» В этот раз Дуся решила ему отказать и стала выпроваживать его из дому. «А ты сильно-то не гоношись! — заметил ей Фёдор. — Пожалеешь!» Дуся не поняла, на что он намекает. «А то не знаешь! — рассмеялся Фёдор. — Вот сообщу, куда следует, и загремит твой Колька». Кровь ударила в голову Дусе, страшная догадка обожгла сознание. «Неужели он?! — стучало у неё в висках. — Не может быть!» Да, Элю сбил машиной Коля. И случилось, как рассказал Фёдор, это так. Эля шла по обочине дороги и вдруг из-за угла дома на большой скорости выскочил на дорогу служебный УАЗик Алексея Ивановича. Шофёр явно был пьян: машину бросало то в одну, то в другую сторону. Фёдор видел, как, сбив Элю, машина проскочила метров тридцать, потом, открыв дверку, из неё выглянул Коля и, увидев, что девочка лежит на дороге, бросился на своей машине в ближайший переулок. Было уже темно, и, как говорил Фёдор, на таком большом расстоянии узнать, что сбил свою Элю, Коля не мог. «Нет, этого не может быть! — всё ещё не верила Дуся. — Коля бы признался. Может, это не он?!» «Ну, вот, — рассердился Фёдор, — тебе про Фому, а ты про Ерёму». Уходя, Фёдор сказал: «Ты прости, Дуся, я ведь думал, ты всё знаешь».