— А-а, опять пришла! — сердито встретил он Марью Филипповну. — Давай! И тебя под нож пустят!
— Что случилось, Иван Парфёныч? — спросила Марья Филипповна.
— А Гурия зарезали! — зло ответил он и, ударив кулаком по тумбочке, выругался.
— Как зарезали?! — не поняла Марья Филипповна.
— А так, взяли и зарезали! На аппендиците! — вскочил на ноги Иван Парфёныч. — Что с ним чикаться! Старый, без ума, в Македонские метил. Кому такой нужен! Под нож его! А теперь гогочут, сволочи: мы, говорят, самого Македонского зарезали!
И, уже не замечая Марьи Филипповны, Иван Парфёныч стал метаться по столовой, кому-то грозил в окно, а когда заметил её, зло крикнул:
— Я бы твоего Достоевского к стенке! И Раскольникова с ним! Это они придумали философию: человек не вошь и убить его трудно, но если он стар и никому не нужен, убить можно. И убивают старуху! Так давайте убивать евреев, ведь и они паразиты, живут, как и старуха, на проценты. А потом и на Гималаи! Возьмемся за монахов! Тоже ничего не делают, сидят там и коптят своё гималайское небо!
— Иван Парфёныч, к врачу, — позвала его вошедшая в столовую санитарка.
— Ма-алчать! — вдруг затопал на неё ногами Иван Парфёныч. — Я и тебя к стенке!
В столовую вбежали два санитара, накинули на Ивана Парфёныча смирительную рубашку и поволокли к двери.
— К стенке! Всех к стенке! — кричал он, вырываясь из их рук.
— А-а, сука! Ещё кусаешься! — вскрикнул один из санитаров, и так ударил Ивана Парфёныча по лицу, что у него хлынула из носа кровь.
Дома Марья Филипповна плакала, ей было жалко Ивана Парфёныча.
А Гурия она видела всего один раз. Худой, сгорбленный старостью, с сильно вытянутым к подбородку лицом и с бессмысленным взглядом похожих на оловянные шарики глаз, он, словно запинаясь за что-то, ходил по коридору и разговаривал с собой.
— Македонский, на завтрак! — позвали его.
Вздрогнув, Гурий подозрительно посмотрел на того, кто его зовёт, и по-детски мягким голосом спросил:
— А вы на самом деле считаете, что я — Македонский?
— А как же! — рассмеялись в ответ.
— И мне иногда кажется, что я — Македонский, — тихо произнёс Гурий и пошёл в столовую.
На спине его халата Марья Филипповна увидела надпись краской: Македонский. Она поняла, что сделал это кто-то из обслуживающего персонала для смеха.
«Иван Парфёныч прав, — уже в постели думала Марья Филипповна. — В мире много стариков, калек, нищих, все они живут за счёт других, что же — убивать их? А где сострадание? Ведь оно надо не только им, оно надо и нам. Без него мы не люди». Марья Филипповна хорошо помнила «Преступление и наказание» Достоевского и в молодости восхищалась им, а Раскольникова понимала как сверхчеловека, поднявшегося над нравственными законами жизни. Большинство людей, думала она тогда, живут по этим законам, а кто их преступает, делятся на преступников ради личной корысти, — они сидят в тюрьмах, — и на таких, как Раскольников, преступающих закон из высших, не подвластных простому человеку соображений. Сейчас Марья Филипповна Раскольникова понимала по-другому, а вспомнив, что говорил Иван Парфёныч о Наполеоне и Македонском, подумала, что различий между ними и Раскольниковым по существу нет. Все они, преступая жизни людей, хотели стать над миром, над человеком, только Наполеон с Македонским по-крупному, а Раскольников по-мелкому. «Господи, как это всё просто, — думала Марья Филипповна, — нужно быть ненормальным человеком, чтобы не понимать этого».