В эту ночь Марья Филипповна не могла долго уснуть. Когда перед ней появлялся избиваемый санитарами Иван Парфёныч, у неё от жалости к нему сжималось сердце, и она снова плакала. Уже проваливаясь в сон, она вдруг увидела Поддубу и услышала его голос: «Диты у мэни сироты, лыхо мэни з ными». «Господи, как его жалко», — подумала она.
Утро было светлым, за окном стояло раннее солнце, оно было ласковым и весёлым, в квартире Марьи Филипповны стены казались все в позолоте, а на полированном шифоньере играли зайчики. «Поеду, попроведаю Ивана Парфёныча», — подумала она, проснувшись.
Больные были на прогулке, и Ивана Парфёныча Марья Филипповна нашла за больницей на скамейке, пристроенной к палисаднику. Вид у него был как после продолжительной и тяжелой болезни, одет он был в накинутый на нижнее бельё больничный халат.
— Вы ко мне? — спросил он Марью Филипповну тоном, с каким обращаются к незнакомым людям, а заметив её растерянность, сказал:
— Да нет, я вас помню. Извините, что раньше вам тыкал. Это у меня бывает, когда я не в порядке.
Марья Филипповна принесла ему варёных яиц, пирожков с брусникой и папирос. Быстро спрятав папиросы под халат, он сказал:
— Курить нам запрещено. В туалете курим, — но всё-таки закурил, а чтобы дежурившая медсестра этого не заметила, после каждой затяжки прятал папиросу в рукав халата.
— А вы ко мне из жалости или по доброте? — вдруг спросил он.
Как ответить на этот вопрос, Марья Филипповна не знала. Ведь всё, что случилось с ней с тех пор, как узнала Ивана Парфёныча, что пережила и передумала за это время, она и сама до конца не осознала.
— Впрочем, не надо отвечать, — видя замешательство Марьи Филипповны, сказал Иван Парфёныч. — Я ведь так спросил, к слову. Наверное, чтобы поговорить с вами. Вы же знаете, в нашем богоугодном заведении много не наговоришь, не с кем. Поэтому уж простите, если заговорю вас, — и, спрятав в карман затушенный окурок, продолжил: — Понятно, жалость возвышает одного и унижает другого, а доброта возвышает и дающего, и принимающего. Она, как талантливая книга: и автора возвышает, и читателя делает чище. Тут к нам, — тихо рассмеялся Иван Парфёныч, — священник ходит. Спрашиваю: отец, Бог добрый или злой? Добрый, отвечает. Какой же он добрый, говорю ему, если половину человечества, не верующего в него, грозит поразить громом и молнией, напустить язву и утопить в море. Значит, он только наполовину добрый. Изыди, сатана, не кощунствуй, сердится на меня священник. Бог всеобъемлющ и половин у него не бывает. Вот и поговори с ним! А я так думаю, — вынув из кармана окурок и прикурив, продолжил Иван Парфёныч, — доброта — она не от ума, а от сердца, и поэтому в ней нет половины, она не делится и не умножается, она невыборочна, она для всех.