Признаться, до того, как я узнал в подробностях всю историю Марии, я и сам иногда задавал себе такой вопрос. Поэтому я постарался ответить без злости:
— Это болото, Георгий, было той пристанью, где она ждала возвращения из далекого плавания своего капитана, золотого Йорго! — я нарочно назвал его так, как когда-то окрестила его на своем македонском диалекте старшая Робева. — Только он вернулся не так, как его ждали, но в этом виновата не она…
— Это недостаточно серьезное основание, — пробормотал он, насупив брови.
— Для тебя — может быть, но не для нее. Кроме того, это лишь одна из многих причин…
Вдруг он побагровел и ударил кулаком по столу:
— Среди этих многих есть одна главная — нечистая совесть! И достаточно!
— Это у тебя, дорогой, совесть нечиста, и ты бы должен постыдиться этого… — тихо, но веско проговорил я. — Потому что ты не поверил ей, нашей Марии, когда это было так необходимо! И поскольку в психологии ты, судя по всему, разбираешься как свинья в апельсинах, я вынужден тебе объяснить, что если Мария, помимо всего прочего, осталась при этом тире, то она сделала это именно для того, чтобы доказать, что совесть ее абсолютно чиста! Неужели так трудно сообразить — если бы она была хоть как-то замешана в предательстве, в связях с полицией, она первым делом убежала бы прочь, уничтожив предварительно тир и все, что с ним связано! Или пустила бы себе нулю в лоб, как старшая Мария… Да неужели тебе не приходило в голову, что именно этот тир и кибитка, спасшие ее когда-то, и дальше сохраняли ее имя в чистоте и неприкосновенности! Для нее тир стал и символом, и смыслом всей ее жизни — здесь прошла ее молодость, ее любовь, здесь похоронены ее надежды и мечты, здесь она построила свой храм, в котором Богом стал ты, бездушный и недостойный ее человек!..
Черты лица Георгия в какой-то миг потеряли остроту и напряженность, стали мягче, взгляд потеплел — или мне так показалось? И впервые за все прошедшие с пятьдесят первого годы я бросил холодный, неприязненный тон и заговорил с ним как прежде, когда он был моим первым другом и братом с давним детским именем:
— Послушай, Гошо, наша Мария и сейчас та же, что и тогда, она не переменилась, наша… нет, твоя чистая, настоящая Мария, и, несмотря на все, она любит тебя, как любила тогда и все эти годы… Гошо, брат, она очень больна, и ты, только ты ей очень нужен…
Он устало опустил голову, помолчал, потом заговорил — тихо, но твердо:
— Неужели ты не понимаешь, Свилен, что это невозможно? Мы с тобой мужчины, и ты должен, обязан понять — я не могу вернуться к ней… Как говорят в нашем селе — не могу я с открытыми глазами встать перед ней.