Он никогда не оставлял разрешение возникшего вопроса на
будущее, сразу же брал толкования, особенно епископа Феофана (Говорова) или
какие-либо сочинения, где затрагивался данный вопрос, обращался к словарям,
справочникам. Зная французский и немецкий языки, он иногда читал и иностранную
литературу.
В быту батюшка редко когда позволял сделать для себя
какую-либо услугу: принести что-либо, убрать и прочее. С трудом, кряхтя, но
делал сам, несмотря на то что был очень больным. Четыре года, проведённые в
лагере, чрезвычайно подорвали его здоровье. Более всего он страдал от болезни
сердца и ревматизма суставов рук и ног. Тем не менее он считал, что без крайней
нужды пользоваться услугами другого человека нехорошо, грешно. Он вменил себе в
обязанность некоторые домашние и хозяйственные дела: топил и вычищал печь (печь
топилась углём и была очень неудобной), обрабатывал плодовые деревья и
кустарники, пилил и колол дрова, копал землю.
По отношению к людям батюшка был различен. С некоторыми
разговаривал спокойно, других утешал, а иных прямо обличал. Он не знал, что такое
человекоугодие, и очень не любил людей льстивых и лукавых. Последним более
всего от него обычно и доставалось...
Батюшка очень любил церковную службу и служил собранно,
сосредоточенно, от всей души, что чувствовалось всеми. Совершал богослужение
просто, сдержанно, естественно. Не переносил артистизма или какой-либо
вычурности в совершении богослужения, чтении, пении и «артистам» делал
замечания.
Очень насущны сегодня пророческие слова игумена Никона о
духовных путях, вернее, беспутьях, современной России: «Хорошо, что у нас
граница закрыта. Это великая милость Божия к нашему народу. Нас бы завалили
(особенно Америка) дьявольской сектантской литературой, а русские люди очень
падки на всё заграничное, и окончательно погибли бы». Не менее остро звучит
ныне и такое скорбное признание батюшки: «Народ в своём подавляющем большинстве
совершенно не знает христианства и ищет не пути спасения, не вечной жизни, а
тех, кто бы помог ему что-то "сделать", чтобы сразу избавиться от
скорби».
В последние годы жизни на долю отца Никона выпало множество
различных скорбен, житейских неприятностей, суеты. «Но эта суета, – говорил он
перед смертью, – дала мне возможность увидеть: ничего не можем мы сами сделать
доброго». В это время он, по собственному признанию, понял и пережил состояние
начального христианского смирения, открывающего, «что мы сами ничто, мы только
создание Божие. Поэтому чем нам гордиться?»
Постепенно он стал всё больше слабеть, скорее уставать,
меньше есть. Но ни разу за всё время болезни никому он не жаловался. Никто не
видел в нём уныния или скорби. Он был спокоен, сосредоточен и большей частью
даже с лёгкой улыбкой на лице.