Путешествие, таким образом, оказалось для него чем-то вроде сидения в зале ожидания. Никаких проблем с адаптацией к космическому полету не должно было быть; их и не оказалось. Корабль легко оторвался от эстакады, очень скоро атмосфера Земли осталась далеко позади; корабль мягко вошел в темную пустоту космоса и взял свой обычный курс на Луну. Давно уже путешествие в космосе перестало волновать даже тех, кто впервые совершал его, в те дни это было уже делом привычным, впрочем, как того всегда желало большинства людей.
Единственное, что взволновало Эндрю в этом путешествии, — это вид из обзорного окна. Его керамические позвонки содрогнулись, кровь сильнее и быстрее запульсировала в его синтетических артериях, волнение вызвало покалывание в кончиках его искусственных пальцев.
Отсюда, из космоса, Земля показалась ему особенно прекрасной: изумительный голубой диск с белыми полосами облаков. Очертания континентов оказались на удивление размытыми — Эндрю ожидал увидеть их четко очерченными, как на глобусе, а они едва обозначились; на таком удалении особую красоту Земле придавали необычайные завихрения атмосферных облаков над широчайшими просторами морей. И было также странно и поразительно обозревать всю планету целиком: корабль с такой огромной скоростью удалялся от нее, что Земля была видна вся целиком — голубой вращающийся шар, все уменьшающийся на фоне черного, блистающего звездами космоса.
Эндрю ощутил властное желание вырезать медальон с изображением всего того, что он видел: маленькую Землю, затерянную среди гигантских просторов космоса. Можно было бы сделать инкрустации из дерева темных и светлых пород, чтобы отобразить контраст между морем и скоплением облаков, рассуждал он про себя. Он улыбался этим мыслям, потому что впервые за многие годы вспомнил о резьбе по дереву.
Потом была Луна, сверкающая белизной, ее покрытое шрамами лицо становилось все больше. Ее красота — совсем другого рода — поразила его тоже: застывшая, суровая, лишенная воздуха статичность.
Не все пассажиры были согласны с Эндрю.
— Какая она отвратительная! — воскликнула одна из дам, впервые прибывшая на Луну. — Смотришь на нее в полнолуние ночью с Земли и думаешь: какая же она красивая, какая романтичная! И вот прилетаешь сюда, видишь ее прямо перед собой — и ежишься от зрелища этих оспин, расселин, пятен. И полнейшая ее мертвенность!
«Может, вы и ежитесь, — подумал Эндрю, слушая ее, — но не я».
Для него отметины на лице Луны были загадочными письменами: отчет вечности, большая поэма, охватывающая миллиарды лет, она вызывала восторг своей необычностью. И никакой «мертвенности» он не находил в ее облике, только чистота, прекрасная суровость и чудное, холодное величие, близкое к святости.