Мы уехали с Автозаводской, когда мне исполнилось тринадцать лет, но я еще продолжал ездить в школу. Без нее Автозаводская для меня была бы неполной. Я не знаю, какими были спецшколы в других районах Москвы, но наша была воистину интеллигентским бастионом – с дисциплиной, с жесткими требованиями, безжалостными отчислениями за неуспеваемость, с учителями, каждый из которых считал, что его предмет главный, с контрольными работами, сочинениями, изложениями, диктантами, опросами, безумными домашними заданиями, с предметами, которые на английском языке преподавались, и своей гордостью – каждый новый учебный год в школе вывешивали списки выпускников, поступивших в МГУ, Иняз, МГИМО, МИФИ, Бауманский, МАИ, что раздражало моего отца:
– Почему они не пишут про всех выпускников, а только про тех, кто поступил?
Я не любил свою школу, когда в ней учился, рос с ощущением того, что она меня оскорбляет, унижает своей требовательностью, помноженной на требовательность домашнюю, я изнывал от этой дисциплины – и лишь годы спустя внутренне перед ней покаялся и поймал себя на мысли, что школа должна быть именно такой. Я ощутил как счастье университет и оценил его свободу именно потому, что у меня была такая школа. Она давала много разных уроков.
Однажды нескольких учеников из двух параллелей стали отбирать на районную олимпиаду. В конечном итоге нас осталось четверо, я отвечал хуже всех, но взяли меня и еще одного парня.
– Как их фамилии? – поинтересовался забредший к нам в гости дядюшка Борис.
– Галант, Кантор, Кушлин.
Дядюшка тонко улыбнулся.
– Нельзя же признать, что лучшие ученики – одни евреи.
Я не понял, что он имел в виду. В спецшколе на Автозаводской не различали национальностей. Там учились советские дети – представители новой общности – советского народа эпохи брежневской Конституции и брежневской редакции михалковского гимна, слова которого поныне звучат в моих ушах, и вместо «Россия – священная наша держава» я все равно слышу «Союз нерушимый республик свободных», и с этим ничего не поделаешь, и это тоже моя Автозаводская.
Однажды в нашу школу приехал учитель из Америки. Не знаю, что чувствовал он, очутившись среди наших просторов, и какими глазами глядел на фабричную окраину красной Москвы, а мы впервые увидели американца, и возможность живой английской речи, разговора вскружила нам голову. Учительница наша относилась к его урокам скептически и считала потерей времени. Она была страшно въедливая, цепляющаяся к малейшей неточности, занудная старая дева, которая не слышала школьных звонков, их у нас в школе вообще не признавали: звонок – это для учителя, а если уроки бывали сдвоенные, то перемены мы просто не видели – сидели полтора часа подряд и на уроке на минуту нельзя было выпасть. Она признавала только британский английский и согласилась бы уступить свое место разве что выпускнику Оксфорда – а тут какой-то кукурузник из штата Айова – и на молодого парня в джинсах смотрела свысока. Но нам он нравился, от него веяло заграничной свободой, раскованностью, легкостью – неавтозаводскостью, он со своими ковбойскими штанами отрицал всё то, на чем мы были воспитаны, соблазнял нас и манил в свой дивный мир, где всё казалось легким и необязательным.