— Тут, Сергей Николаевич, дело уже не в вежливости. Как видите, Бес — позвольте мне его так называть — прекрасно осведомлён обо всех обстоятельствах работы Сырокамского.
— К сожалению, это так, — грустно согласился Толстяков.
— Но как вы это можете объяснить?
— Даже не знаю, что и сказать. Предполагать, что он был дружен с кем-то из редакции? Может быть, хотя это и маловероятно.
— Почему?
— Понимаете, в таком случае Сырокамский сам бы мог посмотреть рукопись и вполне по-свойски отказать этому litteratus homo[5] и даже не направлять её мне.
— А что если Бес — один из ваших близких знакомых, тот, кто хорошо знает редакционную жизнь, но стесняется признаться, что пишет и потому послал роман в газету под псевдонимом?
— Конечно, чисто теоретически такой возможности отрицать нельзя. Но я ума не приложу, кого в этом можно подозревать.
— А родственники?
— Нет-нет, дорогой Клим Пантелеевич, поверьте-с, таковых среди них нет. Никто из них не отважился бы на смертоубийство… Но знаете…
— Что?
— В Петербурге мне часто надоедал визитами один поэт — Петражицкий Рудольф Францевич. Он всегда крутился в газете и всем был друг. Известен под псевдонимом Аненский. Не слыхали?
— Аненский?
— Да.
— Но как можно брать для литературного псевдонима фамилию известного русского поэта?
— Я говорил ему об этом. Но Петражицкий ответил, что, во-первых, Иннокентий Фёдорович Анненский скончался ещё в 1909 году, а во-вторых, что он пишет псевдоним с одной «н», а не с двумя…. Но не в этом суть. Дело в том, что Аненский, не имея успеха в поэзии, решил переключиться на прозу и стал заваливать нас бездарными уголовными романами о сыщиках-полицейских. Мы пытались вежливо намекнуть ему, что художественная ценность его произведений не высока, но он не соглашался, а лишь слегка переделав свою повесть или роман, присылал (теперь уже по почте) вновь, но под псевдонимом. Сырокамский просто стонал от него и всячески избегал. А тот не давал ему проходу, и, как мне рассказывали, однажды даже угрожал убийством. Но тогда никто серьёзно к его словам не отнёсся.
— А вы не вспомните, есть ли у Петражицкого какие-либо особые приметы, по которым мы могли бы его опознать?
— Но зачем? Я его и так узнаю.
— И всё же?
— Он слегка прихрамывает на правую ногу. Это результат пьяной драки в каком-то ресторане. Стихотворец повздорил с гвардейским офицером, и тот спустил его с лестницы.
— Да-а, — задумчиво проронил Ардашев, — от такого недуга быстро не избавишься. А может, припомните ещё какого-нибудь недовольного автора уголовных романов?
Толстяков посмотрел в потолок, пожевал губами и сказал: