– Сегодня у нас суббота.
– Я знаю, – сказал полковник. – Считать до семи я еще не разучился.
– Но почему ты на всех сердишься?
– Неправда. Мне просто пошел шестой десяток, и я знаю, что к чему.
– Расскажи мне еще что-нибудь о Париже, я люблю всю неделю думать о тебе и Париже.
– Дочка, почему ты все время пристаешь ко мне с Парижем?
– Но я же была в Париже и непременно поеду туда опять. Это самый чудесный город на свете, не считая нашего, и мне хочется побольше о нем узнать.
– Мы поедем вместе, и я там все тебе расскажу.
– Спасибо. Но ты расскажи мне хоть немножко сейчас, чтобы хватило на будущую неделю.
– Я тебе, кажется, объяснял, что Леклерк был хлюст из благородных. Человек очень смелый, очень заносчивый и на редкость честолюбивый. Я уже тебе сказал – он умер.
– Да, это ты мне сказал.
– О мертвых не принято дурно говорить. Но, по-моему, именно о мертвых нужно говорить правду. Я никогда не говорю о мертвых того, чего не сказал бы им при жизни. Напрямик, в лицо, – добавил он.
– Давай не будем о нем говорить. В душе я его уже разжаловала.
– Но что же тебе рассказать? Что-нибудь романтическое?
– Да, пожалуйста. У меня очень дурной вкус, я ведь читаю иллюстрированные журналы. Но когда ты уедешь, я всю неделю буду читать Данте. И каждое утро ходить к мессе. Это, наверно, поможет.
– А перед обедом заходи к «Гарри».
– Хорошо, – сказала она. – Расскажи мне что-нибудь романтическое.
– А не лучше ли нам просто заснуть?
– Разве можно сейчас спать, ведь у нас осталось так мало времени! Хочешь, полежим вот так, – сказала она и уткнулась головой ему в шею, под подбородок, заставив его откинуться назад.
– Ладно, сейчас расскажу.
– Сначала дай мне твою руку. Я буду чувствовать ее в своей, когда стану читать Данте и делать все остальное.
– Данте был отвратный тип. Еще заносчивее Леклерка.
– Говорят. Но писал он совсем не отвратно.
– Да. А Леклерк умел здорово воевать.
– Ну, расскажи!
Теперь ее голова лежала у него на груди. Полковник сказал:
– Почему ты не хотела, чтобы я снял мундир?
– Мне приятно чувствовать твои пуговицы. Это нехорошо?
– Почему? Я был бы самым последним сукиным сыном, если бы это подумал. В вашем роду многие воевали?
– Все, – сказала она. – Всегда. Были у нас и купцы, и дожи, ты ведь знаешь.
– И все воевали?
– Все, – сказала она. – По-моему, все.
– Ладно, – сказал полковник. – Тогда я тебе расскажу.
– Что-нибудь романтическое. Такое, о чем пишут в иллюстрированных журналах, или даже хуже.
– В «Доменика дель коррьере» или «Трибуна иллюстрата»?
– Еще хуже.
– Сначала ты меня поцелуй.
Она поцеловала его нежно, с отчаянием, и полковнику стало трудно думать о боях. Он думал только о ней, о том, что она сейчас чувствует, и о том, как близко граничит жизнь со смертью в минуту высокого блаженства. Но что же такое, черт побери, это блаженство, каково его звание и к какой оно приписано части? И не раздражает ли ей кожу черный свитер? И откуда взялись вся эта мягкость, и прелесть, и удивительное достоинство, и жертвенность, и ребячья мудрость? Да, ты мог узнать блаженство, а вместо этого вытянул пиковую даму.