Мама не была красавицей. Но иногда сильно хорошела. Как часто они сидели втроем на кухне (вот на этой осиротевшей поблекшей кухне) за тесным столом с дымящейся картошкой, с бифштексами из «Кулинарии», с сочной квашеной капустой, которую мама сама готовила. Мама розовела, вспоминала детство, войну. Но больше детство, где у нее была бабушка, рыжий братишка, украинское село, огород и корова Машка.
Папа тоже становился веселым, говорливым. Лицо его краснело, и он влюбленно глядел на маму, слушая ее почти с благоговением. Он был старше жены на двенадцать лет.
«Почему бы тебе не записать свои воспоминания? — предлагал папа. — Ты так интересно рассказываешь. Зримо». — «Что ты, разве я писатель! — отмахивалась мама. — Да и когда мне, вечером после работы?»
Но она нашла время.
Как-то Мила встала ночью и увидела на кухне свет. Мама сидела за столом и писала. Она обернулась на шаги и сообщила:
— Вот мемуары сочиняю.
— Ух ты! — Мила заглянула через мамино плечо. — Здорово. Почитаем.
— Да еще только пять страничек…
— Лиха беда начало, — заверила дочь.
— А знаешь, легко получается, потому что есть что сказать.
Мила подумала: «Ей идет быть писателем».
Свет от настольной лампы падал на общую тетрадь и так освещал ее лицо, что оно казалось одухотворенным и далеким.
Эту тетрадь Мила недавно перечитала. Ни одной помарки. Ровные красивые строчки, язык чистый, речь открытая…
«…На передовой затишья редки. Но в нынешнем бою мы так потрепали фрица и так измотались сами, что в ранних сумерках даже одиночных выстрелов было не слышно. И противник, и мы отдыхали, считали раненых. Ах, сколько их было! Я едва на ногах держалась от усталости, оказывая первую помощь…
В сумерках меня вызвали в командирский блиндаж, требовалось перевязать связного. Иду я мимо глубокого рва и слышу чей-то стон оттуда. Эх, думаю, наш боец стонет. Не нашли его днем санитары, лежит, мучается. А ров глубокий был. Но я не долго колебалась: подошла к краю и почти кубарем скатилась вниз. Был у меня фонарик с собой. Посветила. Вижу, лежит раненый фриц, окровавленной рукой показывает себе на лоб и что-то мычит. Я медик. Не солдат. Перевязала его — как положено. Дело привычное. Теперь, думаю, лежи тут, я свой долг исполнила. Поглядела наверх — мама родная! Как же выбраться отсюда? Стена у рва совершенно отвесная. Я давай кое-как карабкаться. И вдруг что-то меня насторожило. Оборачиваюсь, а этот гад целится мне в спину из автомата. Я и не заметила, что оружие у него рядом лежало. Сам еле шевелится, рука перебита, а туда же! Зло меня тогда взяло. Я тебя, фрица поганого, может, от смерти спасла, а ты, значит, так? Был у меня браунинг трофейный, Егор подарил. Я его из кармана выхватила. Подыхай, говорю, сволочь, раз ты так! И застрелила его. Это был мой единственный убитый немец. До сих пор при воспоминании о нем горло перехватывает — то ли гадко, то ли совестно. Все же он раненый был.