Старушки переговаривались друг с другом, как знакомые, улыбались. Было всех человек двадцать — двадцать пять.
И тут раздался баян. Маленький щуплый старик, сидевший на скамейке, растянул мехи, привычно пробежал пальцами по кнопкам и заиграл веселую мелодию. В группе оживились, некоторые даже стали притопывать.
— Давай, Лексевна! — обратились старушки к одной из сидевших тут же товарок. Старушка была обычная, каких много.
Она сначала затянула потуже цветастый платок на голове, потом в такт музыке покрутила руками, повела плечом и запела:
Заиграй, моя гармошка,
Чтоб далеко услыхать.
Нынче я пенсионерка,
Значит, можно отдыхать!
Голосок у нее оказался тонкий, но довольно громкий. Заметна была привычка «выступать»:
Я старушка боевая:
И станцую, и спою,
И товарищам хорошим
Расскажу судьбу свою.
Анна Тимофеевна потянула соседку за рукав:
— Пойдем поближе, послушаем.
— Неудобно. Нас там не знают.
— Ну и что? Поют же. Идем!
Певунья держалась просто, как среди своих, как когда-то на деревенских улицах во время вечерних гуляний. Только текст был нынешний:
Ничего, что я худая
И живу совсем одна.
Разгляди меня получше —
Я на многое годна!
Слушатели одобрительно кивали, понимающе улыбались. А она, ободренная вниманием, продолжала:
Я лазоревый цветочек
Приколю себе на грудь.
Полюби меня, дедочек,
Полюби когда-нибудь.
Никого не смущал текст. Он был всем близок. Он выражал их настроение, их желание быть с милым другом.
— А мы с Павлом Алексеевичем раньше в концертный зал ходили, — задумчиво произнесла Ксения Ивановна. — Он Рахманинова очень высоко ценил. Это композитор такой, — объяснила она Анне Тимофеевне. — Если бы муж меня теперь увидел!
«Здесь чем не концерт», — хотела ответить Анна Тимофеевна, но тут поймала на себе взгляд седенького старичка. Он улыбнулся ей и мигнул левым глазом.
Вот с этой минуты у нее и возникло ощущение новой жизни.
«Да что я, господи, девка, что ли? — испуганно подумала она про себя. — Чего я краснею-то? Ну, мигнул старый козел, ну и что!»
Так она подумала, но внутри у нее затеплилось что-то давно-давно забытое. Она вспомнила своего Ивана Кузьмича, их короткую любовь, свое терпеливое ожидание пропавшего без вести на войне отца двоих детей (Машенька померла в детстве после глотошной). Вспомнила конюха Арсения, который, подвыпив, стучался к ней в окно: «Анна, слышь, выдь, чего скажу». Как она боялась этого конюха и как однажды шибанула его по лицу мокрой из таза простыней. Она вспомнила, что так и не дождалась неторопливой теплой любви, так и затерла в памяти всякую мысль о ней, поистратила свою женскую тоску в ежедневных и бесконечных стараниях…