«Наверное, у всех по-разному бывает. Одним легче, другим тяжелее», — предположила Лиза, но это ее не успокоило.
В девять утра резанул телефонный звонок. Лиза, так и не уснувшая, щурясь, потянулась рукой к столику, локтем задела бутылку, и та опрокинулась.
— Фу-ты, господи! — скривилась Лиза, подхватила бутылку и поставила на место рядом с образовавшейся лужей.
— Малыш, это я! — радостно сообщил в трубке голос Никиты. — Я тут на вокзале провожусь еще часа два. Ты не спишь?
— Я не сплю, — вздохнула Лиза.
— У нас все в порядке? — насторожился Никита. — Ты меня слышишь? Что-нибудь случилось?
Лиза напряглась, чтобы не всхлипнуть.
— Мне тебя кормить нечем, — сообщила она. — Кроме батона и банки варенья, ничего нет.
— Дело поправимое! — успокоил Никита. — По дороге на рынок загляну, чего-нибудь принесу. — Я тут такую лошадку, привез, загляденье! Знаешь, как зовут? Малыш! Ее зовут Малыш. Она такая хорошенькая, как ты.
— Я рада, — сказала Лиза. — Приезжай.
Положив трубку, она зарыдала. «Он будет возиться со своими лошадьми, будет таскаться по командировкам, а я стану домашней клушей». Сейчас она ненавидела Никиту и жалела себя. «Нет уж, я не стану лошадью! Буду сама собой. Музыкантом. Лауреатом. Потом когда-нибудь заведу ребеночка. Не сейчас. Еще рано».
Через час, умытая, с красными глазами, Лиза ставила на кухне чайник.
Никита открыл дверь своим ключом. Одну сумку он оставил в прихожей, другую с продуктами понес сразу на кухню.
— Вот и я!
Лиза повернулась к нему и слабо улыбнулась.
«Сейчас он начнет допытываться, что со мной. Я ему все выложу. Он скажет, не делай глупости. Я скажу, что не хочу быть лошадью. А он скажет, что я эгоистка. Потом он скажет, что так в природе устроено и женщина должна быть матерью. А я скажу, что мне страшно. Он засмеется и начнет мне объяснять, что я напрасно боюсь, что нынче роддомы оснащены современной техникой, и это все происходит легко и просто. Я скажу, а как же моя музыка? Как же Париж? Он ответит, есть о чем печалиться! И мы сядем завтракать».
— Это разве жизнь? Это просто фу! — а не жизнь.
— Не говори! Крутишься-вертишься, а радости никакой.
— Мне вчера приснилось, как будто я прихожу из химчистки со своей шубой, пробую надеть и не могу — она вся расползается на мне. Вроде как от старости. Я во сне так расстроилась, думаю, ведь ей и пяти лет нет, и такое дело. Чуть не заплакала.
— Это наши молодые годы уходят, вот и тоска.
— Серьезно?
— А ты думала! Мы уже не девушки. Мы давно уже жены-матери. Сколько вы с Ванечкой живете? Лет десять уже?
— Двенадцать.