Полюби меня, Муза любви,
На осклизлом житейском причале
мой оставшийся путь присоли.
Сердце Арташова заколотилось. Это были его стихи. Нигде и никогда не печатавшиеся. И читал он их только одному человеку. Одному-единственному на всем земном шаре. Прыжками преодолел он оставшиеся пролеты и влетел в библиотеку.
При виде кадыка, судорожно двигающегося на шее гостя, Горевой опасливо прервался:
— Что-то не так?
— Откуда?.. — прохрипел Арташов.
— Музыка, извините, моего скромного сочинения. Балуюсь.
Арташов отчаянно замотал головой.
— А, так вы о стихах? — Горевой замялся. — Где-то подслушал.
— Как ни странно, написал один из ваших, — вступилась баронесса. — Видно, не до конца еще убили способность чувствовать. Вам, похоже, они тоже знакомы?
— Тоже, — сдавленно подтвердил Арташов. — Так откуда?
Глаза по-женски чуткой Невельской вспыхнули догадкой.
— Так вы — Женя! — выдохнула она. — Господи! Это же тот самый Женя! — сообщила она баронессе и Горевому, сердясь на их непонятливость.
Сомнений больше не оставалось.
— Где она?! — в нетерпении выкрикнул Арташов. — Скажите, наконец, жива хоть?!
— Да бог с вами! — Невельская всплеснула руками. — Жива, конечно. Во флигеле, со старшими воспитанницами.
Она смутилась:
— Мы побоялись сказать. Мало ли что. Всё-таки солдатня. Договорились от греха подальше старших перепрятать вглубь острова. Как раз сегодня должны уехать.
— Быть может, их уже увезли, — баронесса, прищурившись, посмотрела на часы.
Арташов, не слушая более, сыпанул вниз, так что поджидавший Сашка едва успел отскочить в сторону. Подхватив автомат, Сашка припустил за командиром. Следом, поддерживаемая Горевым, засеменила по лестнице Невельская. Оставшаяся в одиночестве баронесса поколебалась, но любопытство одолело и ее — двинулась за остальными.
Двухэтажный флигель для обслуги находился в стороне, противоположной каретному сараю, где разместили роту.
Сокращая путь, Арташов перемахнул через палисадник с развешанными пучками красного перца, вспугнув при этом стайку тощих фазанов, и взлетел на крыльцо.
Через распахнутые двери увидел стол, за которым обедали пятеро воспитанниц. В отличии от тех, кого приходилось видеть ему раньше, это были барышни четырнадцати-семнадцати лет с оформившимися фигурами. Впрочем, по судорожным, неуверенным движениям рук, которыми придвигали они тарелки или искали хлеб, было понятно, что, как и прочие воспитанницы, они слепы.
У стола, вполоборота, с котелком в руках стояла молодая женщина с волосами, убранными под платок, в сером платье и передничке. Она что-то оживленно рассказывала воспитанницам. Слова ее не доносились до двери. Но нежная, щебечущая нотка, в которую они сливались, была до щемящего зуда знакома Арташову.