— Глаша, голубушка! — обратилась к ней баронесса. — Посмотри, что мы можем найти из простыней для солдат.
Служанка неохотно кивнула. Арташов, заинтересованный, остановил ее:
— Из репатриированных?
— Еще чего? — буркнула та.
— Не обижайтесь. Глаша у нас человек необщительный, но верный, — вступилась баронесса. — Она из тамбовских крестьян, из имения покойного мужа. У меня в услужении с пятнадцатого года.
— Ишь ты, — в услужении! — Сашка, плотоядно поглядывавший на горничную, перегородил ей дорогу. Браво приосанился. — И охота на чужбине на барыню гнуться? Осталась бы на Родине, сейчас бы сама себе госпожой была.
Глаша поджала губы и, не ответив, вышла.
— Тоже не любит, — буркнул уязвленный Сашка. — Под себя воспитали!
— А ты чего ждал, чтоб здесь Маркса изучали?! — рыкнул вдруг Арташов. — Марш к роте, историограф хренов!
В секунду с чуткого Сашки смыло вальяжность. Опасливо косясь на командира, он припустил к выходу. Следом двинулся Арташов.
Горевой напоминающе подкашлянул. Баронесса, недовольная подсказкой, уничижительно свела брови.
— Сударь, — остановила она Арташова. — Обычно мы едим с воспитанницами. Но сегодня для нас накроют отдельно, в гостиной. И поскольку нам придется привыкать друг к другу, приглашаю вас к обеду, господин?.. Я не разбираюсь в этих ваших звездочках.
— Капитан, — услужливо подсказал Горевой.
— Вообще-то меня Женя зовут, — представился Арташов.
Старшина Галушкин, которому приказали получить постельное белье, плутая, вышел в сад за особняком. На скамейке спиной к нему недвижно сидела белокурая девочка, видимо, о чем-то задумавшаяся. Сердце Галушкина, истосковавшегося по детям и внукам, наполнилось теплом.
— Хенде хох! — подкравшись сзади, шутливо гаркнул он.
Девочка испуганно подскочила, вытянула вперед руки и, неуверенно переступая ножками, побежала по поляне. Через несколько метров споткнулась и упала на живот. Но вместо того, чтоб снова подняться, обхватила голову ручонками и затихла.
Проклиная себя за дурацкую шутку, Галушкин подбежал, подхватил ее.
— Да ты чо, доча, — как можно ласковее проговорил он. — Пошутил я нескладно, бывает. Такой вот дурень старый.
Он поперхнулся, — только теперь разглядел плотную темную повязку на ее глазах. При звуках незнакомой речи девчушка в страхе забилась в его руках. Галушкин прижал ее к себе, шершавой ладонью огладил головку:
— Ну, ну, не бойся, доча. Не обижу.
Сердце его колотилось от жалости. Не спуская ребенка, уселся на скамейку. Принялся отряхивать ее оцарапанные коленки.
— Ах ты, щегол подраненный. Как зовут-то? Я есть дядя Галушкин.