И долго еще касриловские сионисты любовались акцией нашего еврейского банка: поначалу вздыхали, потом расплывались в улыбке. Они повеселели, взбодрились — у них отлегло на душе, как у скитальца, получившего весточку из дома. Но радость эта была не без грусти. Ноги у них просились в пляс, а глаза были на мокром месте.
Позже, когда все нагляделись на акцию, раввин реб Иойзефл — он в свалку не лез, стоял в стороне — не желая, чтобы его как раввина пропустили вперед, попросил:
— А теперь дайте и мне взглянуть.
Надел очки, всматривался, разглядывал, медленно вертел в руках акцию нашего собственного еврейского банка, и, увидев еврейские буквы, буквы нашего святого языка, надел субботний картуз, и вознес благодарственную молитву «Давшему нам дожить до этого времени…», и при этом не сводил глаз с акции. Лицо его погрустнело, на глазах навернулись слезы.
— Ребе! Отчего вы расстроились? — спрашивали его. — Радоваться надо, плясать надо! А вы печалитесь, почему?
Раввин реб Иойзефл ответил не сразу. Достал из долгополого лапсердака огромный платок, с простыню величиной, высморкался, но, я так думаю, на самом деле он хотел смахнуть слезу, вздохнул и сказал:
— Как же я истосковался по дому! — И голос у него дрогнул.
Будь я Ротшильд…
(Монолог касриловского меламеда)
Перевод М. Шамбадала
Будь я Ротшильд… — размечтался касриловский меламед однажды в четверг, когда жена потребовала денег, чтоб справить субботу, а у него их не оказалось. — Эх, если бы я был Ротшильдом! Угадайте, что бы я сделал? Первым долгом я завел бы обычай, чтоб жена всегда имела при себе трешницу и не морочила голову каждый раз, когда наступает долгожданный четверг, а субботу отпраздновать не на что… Во-вторых, я выкупил бы заложенный субботний кафтан… Впрочем, нет! Женин кошачий бурнус: пускай перестанет твердить, что ей холодно! Затем я приобретаю весь этот дом, со всеми тремя комнатами, с клетушкой, чуланом, погребом, чердаком, со всей прочей дребеденью: пусть она не говорит, что ей тесно. Вот тебе две комнаты — стряпай себе, пеки, шинкуй, стирай, делай что хочешь, а меня оставь в покое, чтобы я мог заниматься с моими учениками на свежую голову! Нет заботы о заработке, не надо думать, откуда взять на субботу, — благодать, да и только! Дочерей бы всех повыдавал — долой обузу с плеч. Чего мне еще надо? Вот я и начинаю подумывать о городских делах.
Перво-наперво жертвую старой синагоге новую крышу, пусть не каплет на голову, когда люди молятся. Баню, не будь рядом помянута, я перестраиваю заново, потому что не сегодня-завтра там неминуемо, упаси Бог, беда приключится, да еще, чего доброго, как раз когда женщины моются. А коль скоро баню, то уж богадельню и подавно развалить надо и поставить на ее месте больницу, самую, что называется, настоящую — с койками, доктором, лекарствами, с бульоном для больных каждый день, — как водится в порядочных городах. Затем я строю приют для престарелых, чтобы старики, знатоки Талмуда, не валялись в молельне за печью. Создаю общество «Одежду — нагим», чтобы дети бедняков не бегали, извините за выражение, с голыми пупками, и благотворительное ссудное товарищество. Чтобы человек, будь он меламед, или ремесленник, или даже торговец, не должен был платить процентов, не должен был закладывать последнюю рубаху, учреждаю общество «Призрения невест», дабы любую беднячку, засидевшуюся в девушках, приодели как следует и выдали замуж, и еще тому подобные общества завожу я у нас в Касриловке… Впрочем, почему только в Касриловке? Всюду, где живут наши братья евреи, основываю я такие общества, везде, по всему свету!