Короче, Мееры и Шнееры имели отца, к тому же прекрасного отца, и звали его реб Шимшн, и был он честный человек, и была у него, у реб Шимшна, борода окладистая, благообразная, роскошная борода! У реб Шимшна, можно сказать, бороды было больше, нежели лица, то есть из-за этой бороды не разглядеть было лица, и именно поэтому в Касриловке его называли не иначе как реб Шимшн-борода.
И был этот реб Шимшн-борода… Одному Богу известно, чем он был. Он был человеком, который всю жизнь мыкал горе, убивался ради куска хлеба, ратоборствовал с нуждой; иной раз побеждал нужду, иной раз она одолевала его, как водится у касриловских евреев, не питающих особого страха перед нуждой и всегда готовых выставить ей три шиша…
И жил этот реб Шимшн-борода до тех пор, пока не умер. А когда он умер, его с большими почестями похоронили, почти весь город следовал за погребальными носилками.
— Кто умер?
— Реб Шимшн.
— Какой реб Шимшн?
— Реб Шимшн-борода.
— Ух ты! Уже, значит, и реб Шимшн-борода преставился? Благословен судия праведный!
Так толковали в Касриловке и скорбели не столько о самом реб Шимшне, сколько о том, что в городе каждый раз становится одним человеком меньше. Несуразные создания они, эти касриловские евреи: мало того что они так бедны, никогда не едят досыта, они еще были бы рады, если б никто из них не умирал. И лишь одно им было в утешение — умирают везде, даже в Париже; никому не под силу откупиться от смерти. Когда приходит время умереть, даже самого Ротшильда, который почти выше царя, просят не посчитать за труд — проследовать на тот свет, — и он вынужден идти!
Вернемся, однако, к Меерам и Шнеерам. Пока был жив реб Шимшн-борода, наши Мееры и Шнееры жили между собой душа в душу, их, бывало, как говорится, водой не разольешь. Но когда реб Шимшн-борода умер, между ними разгорелась такая вражда, что они готовы были в любую минуту броситься друг на друга и вцепиться в бороды. Хотите знать из-за чего? А ну, пожалуйста, скажите сами, из-за чего ссорятся дети после смерти отца? Разумеется, из-за наследства. Правда, реб Шимшн не оставил после себя ни земельных угодий, ни лесов, ни домов, ни поместий, ни ренты, а наличных денег и подавно. Жемчугов, серебра и ценной домашней утвари он тоже не оставил своим детям. Не по злобе, не по скаредности, а просто потому, что ничего такого не имел. Все же не следует думать, что реб Шимшн так уж, упаси Бог, совсем ничего и не оставил своим сыновьям. Реб Шимшн оставил после себя нечто такое, такую ценность, которую можно было в любую минуту обратить в деньги — заложить под ссуду, сдать внаем и даже продать. Это было собственное место в старой касриловской синагоге, именуемое касриловцами «городом», — почетное место у самой восточной стены, рядом с местом раввина реб Иойзефла, второе, значит, от священного ковчега. Правда, касриловские умники высказывали соображение, что лучше иметь собственную деревню за городом, чем собственный «город» в синагоге