Все текло по старинке. О приезде комиссаров упреждали заранее. Тогда барин выходил в сад, брал лопату либо грабли и все время инспектирования простаивал, изображая усердный труд.
Когда же в соседнем поместье арестовали бывших тиранов-дворян и, не довезя до города, ссамовольничав, стрельнули все семейство в овраге, Сергей Павлович после долгих молитв отправил жену с сыночком и верным Гришатой-кучером в Москву. Гришата вернулся, доложил, что пристроил их надежно. Князь облегченно вздохнул.
Но время сорвалось с цепи. Дом, службы, все, что имелось, отобрали под нужды коммуны. Роптать было невыгодно. Князь прибился к церкви, собирающей еще медяки с окрестных богомольцев, проживал в сторожке, пел на клиросе, ночами, дабы не зря есть хлеб, обходил храм со старым охотничьим ружьем.
Он сгорбился, побелел как лунь, обрел шаркающую походку доходяги и клочковатую бороду юродивого. В свои шестьдесят выглядел на все девяносто. Подшитые толстой кожей валенки, не снимаемые и летом, заспанное пальто прибавляли неотмотанных годков.
Москва молчала, сам туда писем не писал. Авторитет его среди деревенских стремительно падал. Кажется, ему не было до того никакого дела. Служил Богу службу, старался, ходил неизменно ночами кругом ограды, начал приборматывать под нос.
Сперва его сторонились из застенчивости, вскоре стали обходить из неприязни. Поднялись слухи. Видали, как князь тоскливо глядел на луну, словно ворожил, а однажды приметили: в сильный ветер, в тошнотное полнолуние последний пьяница Киселев клялся, что видел князя, наставляющего ружье невесть куда — в серую пустую темноту голого луга.
Рёхнутого перестали жалеть даже сердобольные бабки, только поп и верный Гришата еще цацкались с ним, кормили, напоминали сходить в баню, и Гришкина жена безропотно обстирывала бывшего барина.
Его же тянуло в ночь. Здесь находил уединение и, кажется, отдых. В зависимости от погоды бывал тих или неспокоен, но шел в свой обход, словно оберегал ставшее ничьим, на глазах скудеющее хозяйство.
В январе двадцать первого, как отголосок Тамбовского восстания, шевельнулось на миг крестьянское недовольство и в Пылаихе, но быстро было утоптано сапогом, обезъязычено приказом и прикладом. Князь сник, ползимы пролежал, не вставая. Батюшка готовился читать отходную.
Но в марте, стылом и холодном, с обильными снегами, Сергей Павлович поднялся. Упрямо, отклонив уговоры, завернулся в пальто, накинул ружье на плечо, возобновил стороженье. Теперь в церковь уже не ходил — сил доставало только на ночные дежурства. Поп простил, перестал вмешиваться в его судьбу.