Она стала вокруг него хлопотать, и это было для него ново. Ведь до этого она, после его поражения на суде, не хотела видеть Гордия.
— Чай будете? — стала спрашивать эта красивая женщина — будущая мать.
— Буду! — весело откликнулся Гордий.
Впервые за последнее время он почувствовал себя счастливым. Нет, недаром он живет. Если после его добрых намерений жизнь продолжается, то это уже хорошо, это прекрасно!
Боярский стал холодно прощаться. Он нервно помогал жене надевать плащ.
— Погодите, — остановил его Гордий, — у меня и к вам есть пара вопросов.
— Ничего я вам не скажу, — крикнул почему-то Боярский, запихиваясь в воротник своего плаща. — Незачем! Понимаете, незачем! — Он раздельно и тягуче произнес последнее слово.
— Идем, Юра! — потянула его жена. — Не заводись… по пустякам.
— А я бы вас про…
— Не надо! — крикнул опять Боярский. — Не надо. Вы слышите, не надо!
Он подошел вплотную к Гордию. Боярский был высок, сутул, нервное его лицо исказилось в злобе.
— Вы, видимо, не поняли ничего… А мы кое в чем разобрались… Это так, так! Все, что идет, все… Нет, не стоит… Все не за нас, таких… Нам даже отказано написать что-то не за своей подписью… Только потому что мы боимся… Да, боимся! Я после Дмитриевского боюсь… спать. Придут и поведут! Но! Погодите! Вы еще будете жалеть, что заперли невинного человека в тюрьму к подонкам! Еще не все кончилось!
— Вот и я об этом говорю, — тихо, но твердо сказал Гордий. — Разве вы не поняли?
Боярский сразу взял себя в руки.
— Вы старик… А нам еще пожить хочется, ясно!
— Да, я старик, — согласился Гордий. — Но мне тоже хочется пожить. Как и вам. Но пока…
— И живите! И дышите! — насмешливо сказала жена Боярского. — А припугнут — лечитесь… Слава богу, ведь лечение… ведь бесплатно!
— Вы неправы. Так со мной разговаривать не следует.
— Пойдем, Юрий! — крикнула жена Боярского. — Ки-ино!
Пианист лежал на койке, свернувшись калачиком. После каждого концерта его било, точно в лихорадке. Это пятый концерт за время пребывания в исправительно-трудовой колонии. Пятый за последние полгода. До этого приходилось елозить вне очереди по шершавому, невероятных размеров полу: с убийцами и тут в общем-то не церемонились.
Это время Пианист жил, как одурманенный.
Он еще более полысел. Некогда молодое, жаждущее жизни тело съежилось, стало невыносимо чужим и неприятным. Понуро следовало командам, выполняя порой прихоти самых последних подонков. В числе мучителей был и Сыч. Если его посылали работать вместе с Пианистом, он, тихо издеваясь, разваливался где-то, а вкалывал один Пианист. До последнего времени цена бича, бездельника Сыча, и Пианиста была примерно равной. Сычу отдавалось даже предпочтение: он не убивал бабу, а Пианист — убивал. Дрянь мужик! Девчонку семнадцати годков совратил, падла, попользовался, а потом пристукнул кирпичом в парке. Имел успех у баб. Бацал на своих костяшках, одевал бабочку, костюм, выходил с поклоном и бацал…