По словам Пуаро, разговор с Софи он начал с самых безобидных вопросов, которые вряд ли могли ее напугать, вроде:
– Как вы полагаете, мадемуазель, останетесь ли вы и дальше в Лиллиоуке как личный секретарь леди Плейфорд?
Софи ответила ему удивленным взглядом.
– Я… я не знаю. – Она, Пуаро и Конри сидели в маленькой комнатке с низким потолком, рамы в окнах дребезжали от порывов ветра. («Стены создавали иллюзию того, что мы находимся внутри здания, – жаловался мне Пуаро позже, – именно иллюзию, не больше. Непогода была в одной комнате с нами».)
– Я лишь обратил внимание на то, что вы выполняете при леди Плейфорд работу скорее секретарского, нежели медицинского, характера, вот и всё… О! То есть я хотел сказать, выполняли, до смерти мистера Скотчера. Разумеется, после его кончины вы уже ничего такого не делали, и никто от вас ничего и не ожидал.
Софи почти неслышно ответила:
– Я поняла, что вы имели в виду. – Слезы высохли у нее в тот миг, когда она села в автомобиль, который повез ее в Баллигуртин, и с тех пор девушка больше всего походила на призрака среди живых людей – бледного, лишенного надежды, но смирившегося. Ее платье имело такой вид, словно она спала прямо в нем, не раздеваясь, волосы висели нечесаными прядями. Вообще она была единственным человеком в доме, чья внешность разительно изменилась после вчерашних трагических событий.
– Прав ли я, предполагая, что именно вы стали выполнять всю секретарскую работу для леди Плейфорд, когда болезнь мистера Скотчера вошла в определенную стадию? – переформулировал свой вопрос Пуаро.
– Да.
– И в то же время вы продолжали ухаживать за мистером Скотчером? То есть были секретарем и сиделкой в одном лице?
– Я справлялась.
– Леди Плейфорд уже предложила вам остаться у нее в качестве секретаря?
– Нет. – Софи выдавила это слово после почти минутной паузы, причем с явной неохотой. – И не предложит. Я ведь обвинила в убийстве ее дочь.
– Вы продолжаете настаивать на вашем обвинении против мадемуазель Клаудии?
– Да.
– Пожалуйста, опишите как можно точнее то, что вы видели.
– Зачем? Все равно они скажут, что я ничего такого не могла видеть, потому что этого не было. Да еще начнут говорить, что это я убила Джозефа, все они, даже Эти, – ведь Клаудия ей дочь, а я кто?
– И все же мне хотелось бы выслушать ваш отчет, – повторил спокойным тоном Пуаро. – Что, например, было надето в тот момент на Клаудии?
– Надето? Но… ночная сорочка и пеньюар. Вы ведь сами ее видели, разве нет?
– Видел. Поэтому и спрашиваю. До убийства я видел ее в последний раз минут в двадцать – двадцать пять десятого. На ней было тогда зеленое платье, то самое, в котором она проходила весь вечер. Когда вы закричали и мы все сбежались на ваш крик, было не меньше десяти минут одиннадцатого. Значит, у Клаудии имелось достаточно времени, чтобы переодеться, вполне достаточно. Но пеньюар, в котором она спустилась в утреннюю гостиную, когда вы закричали, был белым. Белоснежным. На нем не было ни пятнышка крови, ни одной капельки. А ведь если кто-то начинает бить кого-то другого дубинкой по голове с таким ожесточением, что кровь заливает ковер у них под ногами, то вряд ли дело может обойтись без брызг на одежде нападающего.