Лицо я брить не стал, а вот левое предплечье выбрил. За этим не последовало ничего особенного, кроме легкого зуда, да и он прекратился к вечеру, когда выбритое место вновь заросло пушистой плесенью. Инес пришлось хуже: она мужественно прошлась эпилятором по всему телу, исключая скальп, и целый день чесалась то тут, то там. Ее метод оказался эффективнее лишь в том смысле, что я вновь зарос в тот же вечер, а она наутро.
Джефф и Ганс травили на себе плесень всевозможными таблетками, инъекциями и антигрибковыми мазями.
С тем же успехом.
Потом эти трое продолжили попытки излечиться, по очереди пробуя себя в роли подопытных кроликов, а меня назначили контрольной группой. Я не возражал. У бортинженера всегда найдется какое-нибудь дело, а кроме того, растительность на теле мне нисколько не мешала.
И никому из нас не мешала, откровенно говоря. Плесень крайне неохотно поселялась на пищевых продуктах, нарочно ей подсунутых, а пластмассу не трогала вовсе. Она паразитировала только на живых.
Паразитировала ли еще? Я чувствовал себя превосходно. Наверное, плесень все-таки сосала из меня соки — иначе она предпочла бы другой субстрат, — да только я этого совсем не замечал. Наверное, она по преимуществу довольствовалась кожными выделениями. А однажды, когда «Брендан» одолел уже около половины расстояния от планеты, необходимого ему для нырка, Инес сделала то, чего от нее никто не ждал.
— Ребята, — сказала она, — мне стыдно. Я была такой свиньей, что…
И не договорила — наверное, никакое сравнение не шло ей на ум. И то правда: куда уж дальше свиньи? Никто не возразил, потому что Инес сказала, что она была свиньей, а ведь свинья, осознавшая свою видовую принадлежность, уже не совсем свинья, как и дурак, заподозривший, что он глуп, уже не совсем дурак. Так что мы не стали уверять ее, что она всегда была эльфийской принцессой, а вместо этого обрушились на себя.
— Я тоже был хорош, — молвил Ганс, пряча глаза. — Просто скотство. Нельзя так. Простите меня, друзья. Забудьте, ладно?
Мы с Джеффом высказались в том же духе, потом каждый еще разок обругал себя, и всем сразу стало намного легче. Словно каждый долго тащил на себе груз, как верблюд, а тут взял и сбросил его. Не нужен нам был тот груз, как не нужен вьючному верблюду тот тюк, который он по верблюжьей тупости своей прет через пустыню, получая в награду за труд лишь сухие колючки. Знаете, что такое счастье? Это очень просто: избавиться от ненужного.
Куда только делась напряженность на борту? Не стало стервозного диктата Инес, исчезла наша фронда — и всем стало только лучше. Мы полюбили засиживаться за столом, если текущая работа это позволяла. Мы беззлобно перебрасывались шутками и сыпали остроумием. Не знаю, как далеко зашли отношения Инес и Ганса, да и не очень-то мне было интересно. Еще не хватало подслушивать и подглядывать! Я видел только, что оба бодры и довольны, а впрочем, и мы с Джеффом не жаловались на сплин. Я заметил, что Инес ухаживает за своей шерсткой, и вместо злобной радости подумал: а почему бы нет? Одни бортовые сутки сменялись другими, их прошло уже довольно много, а у нас не случилось не то что ни одной ссоры, но даже ни одной крошечной размолвки. И это, заметьте, внутри ограниченного пространства, когда все время видишь одни и те же лица и с каждым днем ненавидишь их за то, что они точно такие же, как вчера! И голоса начинаешь ненавидеть, и привычки. Кто ходил в долгую автономку, тот знает.