Ника очень хотела спросить про его семью – не про мать, а про жену, детей. Рассказал бы он о них, если б те у него были? Зачем ей это? Как зачем… Ведь она не может остановить в себе то чувство симпатии, которое становится все сильнее, с каждым его словом, с каждым взглядом. Симпатия – так лучше назвать, чтобы не признаваться себе, что она влюбилась в Игоря с первого взгляда, там еще, у родника. А как же Кирилл? Ей тоже казалось, что… Казалось! Теперь разница очевидна.
– Еще что-то расскажите о себе, – попросила Ника.
Игорь молча улыбнулся, посмотрел на небо, усыпанное ярчайшими звездами, потом сказал:
– Смотри долго, ты увидишь, как они дрожат и вспыхивают.
Не хочет говорить, ясно. Ладно. Ника стала смотреть на небо, неожиданно подумав: а вдруг сейчас ее мать тоже не спит, смотрит на небо и думает о ней. Или она вообще ни о ком и ни о чем в монастыре не думает? Как она там живет, почему? Неужели она не скучает об Антоне, о ней? Или ей не нужны люди, она – близко к Богу? Это так странно. С тех пор, как Анна ушла в монастырь, Ника чувствовала неизменное отторжение при любой мысли о Боге и церкви. Она понимала, что это неправильно. Пару раз они с Антоном все же сходили в церковь – поставили свечки на поминальный столик Артему, бабушке, написали записки за здравие и за упокой, но в душе у нее было сильное противодействие. Ника понимала, что церковь тут ни при чем – Анна же сама ушла из дома, и не от хорошего, но все равно ловила себя на невольной неприязни ко всему, что связано с религией. Она все хотела поговорить об этом с отцом, но не знала, как начать разговор. Тем более Антон не очень любил «душеспасительных», как он выражался, бесед, чаще всего легко отшучивался.
– Вы верите в Бога? – спросила она Игоря, неожиданно для самой себя.
– Сложный вопрос, Ника. Больше да, чем нет, наверно.
– А в церковь ходите?
– Иногда. Когда что-то не так, в основном.
– Не поститесь, не стоите всенощные?
– Не причащаюсь, не исповедуюсь. Нет.
– Принципиально или не получается?
– Ни то, ни то. Просто не ощущаю потребности.
Нике казалось, он спросит «А что?» – но Игорь не спросил.
– Я вообще теперь не могу в церковь ходить, – сказала тогда Ника. – Мне кажется, что… Не знаю, как правильно сказать… что мама предпочла церковь нашей семье.
Игорь молчал, и Ника не понимала, почему он молчит.
– Знаешь, моя мама – очень счастливый человек, – наконец заговорил он.
Ника слушала внимательно, стараясь понять, к чему он клонит.
– Она тяжело пережила раннюю смерть отца, я учился в третьем классе, я хорошо помню, как она сидела, закрыв рот, молча плакала, склонившись к коленям. Сцена эта как-то отпечаталась в памяти. Она все время так плакала – сядет в комнате, голову наклонит, обеими руками рот зажмет, чуть раскачивается и плачет. Мне было очень страшно. Если бы я это не видел и не помнил, я бы вообще не знал, что она переживала. Потому что в общем мама очень светлый и позитивный человек. Она тут же пошла работать, через два месяца, и быстро стала завучем, а потом директором школы. Она всегда бодра, энергична, и знаешь, рядом с ней как-то становится все… позитивнее, что ли. Она любую проблему может перевернуть так, что ты понимаешь – и все понимают – а и ничего, и справимся, и бывает хуже. И она видит людей, подбирает, с неуживчивыми уживается, со скандалистами находит общий язык, безобразников не терпит – ни учителей, ни учеников. Ну, в общем, как-то все у нее получается. Мне что-то передалось, но не все. Это некое внутреннее свойство. Мама счастлива просто от того, что живет, что есть я, что у нее ежедневно куча проблем, которые надо решать. Другие за голову хватаются от таких проблем – часть из них принципиально нерешаемая, а она этим живет, это составляет суть и радость ее жизни.