— Что ж так? К чему весь этот туман и загадочность?
— Мы живем за колючей проволокой в оккупированной зоне, и я не собираюсь раздеваться перед захватчиками, которые нарисуют на моей спине могендовид и будут в него стрелять…
— Что-что нарисуют?
— Могендовид! Звезда Давида израильская. Не хочу я поэтому раздеваться, раскрываться. Не испытываю я эйфории от всей этой демократии и псевдосвобод. Ложь все! Бантики на колючей проволоке! Лагерная администрация осталась та же, и задача прежняя — уничтожить русский народ. Я готов доказать это в суде в присутствии экспертов, докторов наук, профессоров. Тогда мы объявим Нюрнбергский процесс, а не тот фарс, который разыгрывается в Конституционном суде. Мы прищемим хвост мерзости, что пришла нас поработить. Нами уже подготовлена такая волна, что, даже если первые цепи падут, десять встанут. Десять падут — сто встанут! Будет стерт всякий, кто окажется на нашем пути. Мы бьемся за свою Родину и победим.
Я ведь не еду в Израиль учить евреев жить, так и нас не учите. Я не позволю никому здесь командовать. Я дворянин и никого над собой не потерплю! Если суждено умереть во имя победы, я умру.
— Но вы все-таки надеетесь дожить до светлого часа?
— Доживу, милый мой, доживу. А если нет — дело продолжат дети и внуки. Они отомстят за меня. Не приведи Господь разбудить гнев моих внуков. Если мои ученики поднимутся, тогда берегитесь. Я воспитал стольких, что вам и не приснится. Поэтому дело сегодня уже не во мне. Зерна посеяны.
— Давайте чуть умерим пафос.
— Даже медуза, аморфная и слизистая, попадая на берег, проявляет пафос, она дергает своими мышцами. А я не медуза.
— Именно. Я о пафосе заговорил потому, что вопрос сермяжный. На какие средства лично вы живете?
— Я председатель сельхозкооператива, есть другие возможности зарабатывать деньги. Занимаюсь коммерцией. Добровольные пожертвования на себя не трачу, если вы это имеете в виду.
— А три авто не многовато будет?
— Вы сперва посмотрите, в каком они состоянии, а потом спрашивайте.
— Сын помогает в делах фронта?
— И сын, и дочь. Сергей — художественный редактор нашей газеты. Он неплохой художник, жаль, мало времени на живопись остается.
— Вы много ездите?
— Да. Стремлюсь словом пробудить Россию.
— И тогда — на площади, на штурм?
— Я к этому никогда не призывал. Пушкин сказал: ничего нет страшнее черного бунта. Толпа ничего не решит. Сила — в знании, в противном случае — анпиловщина и то, что происходило у «Останкина». Это бред, это не метод борьбы. И потом, почему русский человек должен клянчить час эфира? Почему не 24 часа? Мы ведь в собственном доме, в своей стране.