Когда мы выбрались на палубу, уже забрезжил день, все вокруг заливал блекло-желтый дымчатый свет, сверху сеял легкий дождик. К моему изумлению, на палубе нас ждала едва ли не вся команда «Баунти», за вычетом капитана и старших офицеров – мистер Фрейер, мистер Кристиан и мистер Эльфинстоун отсутствовали, зато я увидел моего заклятого врага мистера Хейвуда, он держался в сторонке от матросов, наблюдая за мной издали и улыбаясь так, точно с трудом сдерживал предвкушение радостей, которые его ожидали. Впрочем, смотрел я на него недолго, поскольку иное зрелище приковало мой взгляд и перебило дыхание.
Я уже заметил, что всякий раз, как капитан Блай собирал на палубе матросов, чтобы обратиться к ним с речью, они переходили с места на место и толкались, стараясь занять позицию получше, переминались, пока он говорил, с ноги на ногу и никакого строя не держали, что, по-видимому, нашего командира ничуть не беспокоило. Однако в то утро от беспорядка или распущенности не осталось и следа. Матросы выстроились в пять шеренг и в полдюжины поперечных им рядов. Едва меня поставили на ноги, как я был крепко взят за плечи, чтоб не сбежал, и, должен сказать, сила хватки сжавших меня рук встревожила мое юное сердце и я возжаждал возможности уклониться от ужасных событий, которым предстояло вот-вот разразиться.
Но что же было во всем этом самым пугающим? То ли, что меня без предупреждения вырвали из сна, странные ли одежды тех, кто это сделал, или присутствие на палубе людей, которым полагалось посапывать на своих койках или нести вахту? Нет, совсем не это. Безмолвие. Никто не произносил ни слова, я слышал лишь плеск воды о борт корабля, медленно шедшего вперед.
– Так в чем дело-то? – закричал я, постаравшись принять приятельский тон, такой, словно ничто меня не смущает, словно я сам надумал появиться на палубе именно в этот час именно этого утра и именно таким вот манером. – Что происходит?
И мгновенно ряды и шеренги людей расступились, и я увидел кресло, выкрашенное в желтый цвет и установленное в носовой части палубы. В кресле сидел еще один мичман, Джон Вильямс, которого я часто замечал на палубе погруженным в беседу с мистером Кристианом и его прихлебателем мистером Хейвудом; лицо мичмана было вымазано красной краской, на голове его сидел венок. Он поднял руку и ткнул в меня пальцем.
– Так это и есть головастик? – вскричал он густым бухающим голосом, поддельным, конечно. – Тот самый склизкий головастик?
– Он самый, ваше величество, – ответили державшие меня моряки. – Джон Джейкоб Тернстайл.